Читать книгу "Ваша жизнь больше не прекрасна - Николай Крыщук"

Был бы живой, затолкали бы меня сейчас в психушку. Как минимум — в вытрезвитель. Вот все, что я выгадал благодаря своей смерти: глупость моя стала ненаказуемой.

Вошла матушка, роняя с губ крошки и пугаясь теней. Приблизилась к цветам на подоконнике и, пользуясь обратным ходом пылесоса, стала их опрыскивать. Вот, значит, в каком «самолетном центре» она вечерами подрабатывает. Я обиделся:

— Мама, ты что? Я уже не могу с человеком один на один поговорить?

— Радио давно не работает, а вы всё говорите и говорите, — недовольно проворчала матушка.

Я посмотрел — окна действительно были наглухо затянуты мраком. Первый мой посмертный день исчез быстрее, чем в детстве мороженое. Не насытив и не удивив. Так вот как теперь будет!

— Прасковья Семеновна, — говорит моя визави, — цветы ведь искусственные. Их опрыскивать надо для сохранения баланса жизнерадостности и скорби в наших посетителях. А так-то им незачем.

— Значит, он тебе не посетитель, — прошептала мама. — Радио уже не говорит… — И стала смотреть в окно, в его померкшую бездну.

А оттуда продолжала доноситься жизнь. Одна баба пропела другой: «Он предложил мне плану, хоть и не был наркоманом». Интересные все-таки забавы у людей, подумал я.

Мне снова стало спокойно и уютно. Оставалось только договориться. Прижизненная необременительность этой затеи вдохновляла меня, а природные и должностные способности Алевтины Ивановны еще и подстегивали. Собственно, мне ведь ничего другого не нужно, кроме как зафиксировать свою смерть самым обыкновенным образом.

Матушку Алевтина Ивановна отослала собирать на газоне шампиньоны, вручив ей фонарик.

Но снова получилось все не так; дежурная, посмотрев на меня прозрачными глазами, сказала:

— Ваши документики пока останутся у меня — вам они вроде бы ни к чему? Ваша идея акционерному обществу понятна. Желаю и дальше здравствовать. Мы еще, надеюсь, приятно увидимся.

— Но как же вопрос с моей кончиной? — спросил я, удивляясь собственной настойчивости.

— Мы уладим этот инцидент. Вам ведь не к спеху? И потом, нам надо еще много о чем рассказать друг другу.

От этого нехитрого обиняка я чуть не ожил. Мне показалось даже, что у меня бьется сердце.

Алевтина Ивановна загасила с хрустом сигарку, как будто вкусно, с рассеянной детской жестокостью придавила шмеля, давая тем самым надежду на беззаботное, посмертное и, по существу, бессмертное существование. В этом чувствовался высокий профессионализм, который при жизни я часто путал с любовью. И так же, как при жизни в подобных ситуациях завозилось в душе сомнение: точно ли меня принимают здесь за меня?

Последний раз дома

Дома ждал развал, беспамятство и испуг. Не думал, что могу произвести на родных такое сильное впечатление.

Вещи стояли все не на своих местах. Но при этом как-то чувствовалось, что они не случайно здесь остановились, а находятся на пути к месту нового и на этот раз постоянного пребывания. Сервант с зазеленевшей трещиной на стекле вознамерился встать у окна. То же и мадонна на блюдечке, обычно служившем мне пепельницей, отмытая, косила куда-то в книжный шкаф. Мне стало грустно от этого поспешного изменения интерьера. Впрочем, подумал я, может быть, готовятся к печальному приему гостей?

Дети горько дохлебывали арбуз. Жена выбирала из уголков стаканчика сметану. День у них оказался не из легких. Зеркала были завешаны штопаными простынями. К моему уходу готовились.

— Никогда не думала, что это будет так страшно, — сказала жена, отбросив пустой стаканчик. — Так вот: есть, есть, есть и вдруг — нет. Как будто сон. Но сны ведь такими долгими не бывают?

Надо сказать, я обожал свою жену. Она была похожа на белокурую хрупкую обезьянку. Она умела приготовить точный, на обязательных тарелочках ужин, а ночами была ненасытима, изобретательна и при этом ненавязчива. Минуты покоя скрашивала отвлекающими разговорами и грустью. А утром умела быть молодой и ничего не помнящей. Например, принести чашечку кофе, сдуть шелушащимися губами пенку к краю и сказать:

— Вам уже не удастся убедить меня, что мы мало знакомы. «Тэ-тэ-тэ» — прошло. И «ля-ля-ля» тоже. Вас зовут Вова.

Нечего говорить, что после этих слов я приходил в новый утренний экстаз. Так мы прожили без малого четверть века.

— Ты ведь еще вчера доставал меня своими приставаниями и жаловался на фонарь в окне! Как же так?

— Честно говоря, сам еще не могу осознать, — ответил я.

— На кого ты детей оставил?

— На тебя.

— А я что — лошадь двужильная?

Я-то любил ее за то, что она совсем маленькая. В постели — одно воображение. Положишь в руку, и хочется плакать. Какая уж там лошадь! Я бессмысленно заходил по комнате, беря зачем-то то одну, то другую декорацию и ставя их снова на место.

— Пойми, на этот раз я ничего не мог поделать. Я даже старался, но у меня не получилось. Я пытался продлить эту муку, но у меня не вышло. Прости. Правда.

— Все неправда! Все!

На это я возразить не смел. Не пускаться же в рассуждения, что жизнь — вся выдумка и фантом, и трагическое скрещение неисполненных желаний. Вот ей еще в столь печальный момент эта философия!

Вошла мама, в халате поверх сорочки с бальными воланчиками. Вычислила слепыми глазами, где я.

— Ну как? Ты удачно сходил?

— В общем, да, — отвечаю. — Завтра обещали.

— Они в положение человека не входят. Если им не дать в руку.

— В лапу, бабуля, — поправил ее младший, отпав от арбуза.

— Ну, я и говорю, что надо… Муки для блинов купили?

Меня огорчила эта их будничная деловитость — речь ведь идет отчасти о духовном происшествии. Как будто не я, а они только что завершили дело жизни и теперь отдыхают в марципановой крошке.

— Что это вы все расслабились? — кричу.

— Батя, тебя чего так колотит? Прямо как Матросов…

— Может быть, вы уже и гроб заказали?

— С этим проблема. Пока все деньги на водку ушли. Обещали Максимовы.

— Ну да, у нас так обычно — сначала покупаем водку, потом заказываем гроб. Дайте выпить, что ли!

После первой бутылки я понял, что водка не берет. Что-то такое бывало и при жизни, но тогда я относил это на счет эйфории организма, мобилизованного, приблизительно говоря, удачным контактом с космосом. Тогда организм, удивляясь себе и длящемуся контакту, пьет еще, еще и опять не пьянеет. Тут в нем восстает прежде не заявлявшая о себе гордость. Он выпивает снова, то ли для того, чтобы утвердить, по Кириллову, свое превосходство перед Богом, то ли, напротив, чтобы сойтись с ним ближе. В конечном счете, организм обнаруживает себя в другой поре суток, с плохо регулируемым чувством тоски и оскоминой миновавшего вдохновения.