Читать книгу "Зеленый Дом - Марио Варгас Льоса"

— С чего ты так озверел? — сказал Ирикуо. — Зачем ты их избил? Если нас схватят, они спустят с нас шкуру.

— Ладно, сматываемся, сейчас не время спорить, — сказал Чанго. — Мы с Ирикуо спрячемся, а ты, япончик, поскорей уводи машину и гони к нам.

— На кладбище? — сказал Акилино. — Это не по-христиански.

— Они были не христиане, а бандиты, — сказал Фусия. — В газетах писали, что они пришли на кладбище грабить могилы. Таковы люди, старик.

— А ты угнал машину у турка? — сказал Акилино. — Как же так получилось, что их схватили, а тебя нет?

— Они всю ночь прождали меня на кладбище, — сказал Фусия. — Полиция схватила их на рассвете. А я уже был далеко от Кампо Гранде.

— Значит, ты их предал, Фусия, — сказал Акилино.

— А разве я не предал всех на свете? — сказал Фусия. — Как я поступил с Пантачей и с уамбисами[12]? Как я поступил с Хумом, старик?

— Но ведь тогда ты не был плохим человеком, — сказал Акилино. — Ты сам говорил, что был честным парнем.

Пока не попал в тюрьму, — сказал Фусия. — Там я перестал быть честным.

— А как ты очутился в Перу? — сказал Акилино. — Ведь Кампо Гранде, должно быть, где-то очень далеко.

— В Матто Гроссо, старик, — сказал Фусия. — В газетах писали — японец пробирается в Боливию. Но я был не так глуп, Акилино. Я долгое время скрывался, мотаясь с места на место, и наконец попал в Манаос. А оттуда было уже легко добраться до Икитоса.

Там ты и познакомился с сеньором Хулио Реатеги, Фусия? — сказал Акилино.

В тот раз я с ним еще лично не познакомился, — сказал Фусия, — но услышал о нем.

— Ну и жизнь у тебя была, Фусия, — сказал Акилино. — Сколько ты всего видел, сколько путешествовал! Мне нравится слушать тебя, если бы ты знал, до чего это интересно! А тебе разве не нравится рассказывать мне все это? Так и время проходит быстрее, чувствуешь?

— Нет, старик, — сказал Фусия. — Ничего я не чувствую, кроме холода.

Проносясь через область дюн, ветер, дующий с Кордильер, насыщается песком и мчится дальше, вдоль русла реки, горячим и колючим вихрем. Когда он достигает города, между небом и землей встает ослепительное марево. Тут он извергает свою пищу: каждый день в сумерках мелкий, как опилки, сухой дождь, который прекращается только на рассвете, падает на крыши, башни, колокола, балконы, деревья и припорошивает площади и улицы Пьюры. Приезжие ошибаются, когда говорят: «Дома в городе обветшали, вот-вот рухнут»: скрип, который слышится по ночам, исходит не от строений, старинных, но прочных, а от невидимых, неисчислимых, крохотных песчинок, бомбардирующих окна и двери. Они ошибаются и тогда, когда думают: «Пьюра — город угрюмый, печальный». С наступлением вечера улицы пустеют — люди сидят по домам, спасаясь от знойного ветра и колющего, как иголки, песка, от которого кожа краснеет и воспаляется. Но в ранчериях[13]Кастильи, в глинобитных хижинах Мангачерии, в харчевнях и кабачках Гальинасеры, в особняках знати на улице Малекон и на Пласа де Армас развлекаются так же, как и в любом другом месте, — пьют, слушают музыку, болтают. Впечатление запустелого и унылого города, которое поначалу производит Пьюра, исчезает, как только входишь в дома, даже самые бедные, вроде тех лачуг, что выстроились вдоль реки по ту сторону Бойни.

Сколько историй можно услышать вечером в Пьюре! Крестьяне толкуют о всходах, женщины в своем углу сплетничают за стряпней. Мужчины попивают золотистую чичу — кукурузную водку, до того крепкую, что у приезжих выступают слезы на глазах, когда они в первый раз пробуют ее. Дети возятся на земляном полу, дерутся, затыкают ходы, проделанные червями, мастерят ловушки для игуан или, притихнув, с широко раскрытыми глазами слушают рассказы взрослых: о разбойниках, которые в ущельях Канчаке, Хуанкабамбы и Айабаке подстерегают путников, чтобы ограбить их, а то и зарезать; о заброшенных домах, где бродят призраки — не находящие успокоения грешные души; о чудодейственных зельях колдунов; о кладах, которые зарыты там, где из-под земли доносятся стоны и звон цепей; о междоусобицах монтонерос[14], которые конными отрядами носятся по пескам и сшибаются, вздымая огромные тучи пыли, занимают селения и целые округа, реквизируют скот, силой набирают в свое войско мужчин и за все платят бумажками, называя их государственными бонами; многие еще подростками видели, как монтонерос вихрем ворвались в Пьюру, разбили палатки на Пласа де Армас и рассыпались по городу в своих красно-синих формах. А сколько историй рассказывают о поединках, о супружеских изменах и кровавых расправах, о женщинах, которые видели, как статуя Богородицы в соборе плакала, Христос на распятии поднял руку, младенец Иисус украдкой улыбнулся.

По субботам обычно устраиваются гулянья. Веселье, как электрический ток, пробегает по Мангачерии, Кастилье, Гальинасере, лачугам на берегу реки. По всей Пьюре слышатся тонады и пасильи, медленные вальсы, уайюны, которые горцы танцуют, притоптывая босыми ногами, быстрые маринеры, тристе и фуги де тендера Когда начинается пьянство и смолкают песни, бренчание гитар, громыханье кахонов[15]и плач арф, из ранчерий, которые стеной опоясывают Пьюру, внезапно появляются тени, не страшащиеся ветра и песка. Это молодые пары, которые спешат в рощу рожковых деревьев, осеняющую зыбучие пески, на укромные пляжи, в гроты, глядящие в сторону Катакаоса, а самые смелые — на окраину, где начинается пустыня.

В центре города, в кварталах, прилегающих к Пласа де Армас, в добротных домах с балконами и жалюзи живут помещики, коммерсанты, адвокаты, местные власти. По вечерам они собираются, сидят в садах, под пальмами, и толкуют о порче, которая в этом году угрожает хлопчатнику и сахарному тростнику, о том, обводнится ли река в этом году вовремя и будет ли многоводной, о пожаре, спалившем всходы на полях Чапиро Семинарио, о воскресном бое петухов, о пачаманке[16], которая затевается по случаю прибытия нового городского врача Педро Севальоса. Пока в устланных коврами полутемных гостиных с картинами в овальных рамах, большими зеркалами и мебелью в чехлах из камки мужчины играют в ломбер или в домино, дамы перебирают четки, сватают женихов и невест, намечают приемы и благотворительные празднества, бросая жребий, распределяют между собой обязанности по устройству церковной процессии и украшению алтари, обсуждают сплетни местной газетки, которая называется «Экос и нотисиас».