Читать книгу "Олег Рязанский - русский князь - Алексей Хлуденев"

Голос дьяка звенел:

— Милосердием Божиим, молитвою Пресвятой Богородицы… благословением епискупа рязаньского… я, князь великий Олег Иванович, посоветовавшись со своими боярами, а бояре со мною были: Софоний Алтыкулачевич, Семен Федорович… Тимош Александрович, Манасея дядько2, Юрий окольничий… Павел Соробич, дал отцу1 своему Арсению…

Главный воевода Софоний Алтыкулачевич, имя которого прозвучало первым из бояр, ликующе крикнул: "Опля!" — и стукнул себя кулаком по колену. Важно огляделся. Один из бояр, воевода Семен Федорович, по прозвищу Ковыла Вислый, имя которого было названо вторым, усмехнулся на его восторженный вскрик. Он, Ковыла, пришедший служить князю Олегу из Москвы, а до Москвы служивший в Литве, завидовал Софонию. Выходец из Орды и в боях неизменно изъявлявший безмерную храбрость и неутомимость, Софоний Алтыкулачевич удостоился чести быть при князе его правой рукой и главным воеводой, в то время как на эту должность метил и не скрывал своих притязаний Ковыла.

"Как был первым, так и остался!" — взглядом косых глаз сказал Софоний, на что Ковыла лишь пренебрежительно повел могучими плечами.

Кроме бояр, на заседании думы присутствовал Арсений, игумен Ольгова монастыря, духовник князя. Почтительно внимая словам дьяка, слабо пошевеливая сухими перстами возложенных на посох рук, Арсений с благодарностью поглядывал на князя, щедро пожаловавшего монастырю целое селение с угодьями, и не мог не заметить его озабоченности, не разделяемой боярами. Духовник понимал князя. Думал, что перед отъездом в свою обитель он побеседует с духовным сыном, скажет ему ободряющие слова, благословит.

В палату вошел слуга и, прерывая дьяка (что могло означать лишь одно — произошло нечто важное), доложил: из Московии вернулись посольники Афанасий Ильич и Епифан Кореев. При этом сообщении бояре как-то сразу подобрались, лица их стали выжидательно-строгими.

Князь велел войти посольникам, и те, переступив порог палаты, перекрестились на богато отделанные иконы, низко поклонились князю и думцам, коснувшись рукой ковра. Установилась напряженная тишина — слышно было лишь шуршание шубных рукавов.

— Господин великий княже, — голос Афанасия Ильича задрожал. — Москва пойдет на нас ратью…

После непродолжительного молчания, которое последовало за этим сообщением, князь спросил:

— Из чьих уст прозвучала угроза?

— Из уст Боброка Волынского. Князь же Дмитрий нас не принял…

"Он даже не принял моих посольников, — подумал Олег. — Вот как засерьезничал! Значит, своим ударом на Лопасню я допек его. А что мне оставалось делать? Мне ничего и не оставалось, как оружием брать крепость, пока московиты воевали в Твери. Неужто Дмитрей полагал, что я прощу ему его наглый обман? Я же от чистого сердца послал ему в помогу полк. И против кого? Против моего тестя! Это стоило мне немалых мук. И теперь, когда я сам взял то, что мне принадлежит по праву, он надулся. Надулся, как мышь на крупу. И потом — откуда в нем эта гордость? Эта спесь? Может быть, он считает, что московские князья родовитее рязанских? Как бы не так! Или он уверен, что Москва сильнее Рязани? Но то, что он треплет Михаила Тверского, клюет других, ещё не значит, что он сильнее меня…"

Размышляя так, князь Олег, конечно же, не забывал о том, что у Дмитрия Московского сильный сторонник — Мамай. Недаром все минувшее лето Дмитрий провел в стане Мамая. Отвез ему дань. Ублажил многими подарками. Дмитрий соперничал с тверским князем Михаилом за великий Владимирский стол и уговорил Мамая, чтобы тот перестал поддерживать Тверь. Ясно, что уверенность в своих силах, в прочности своего положения Дмитрий черпал от сознания единачества с Мамаем.

Но что из этого следует? Из этого следует лишь одно: немедля направить посла в Сарай, к ханше Тулунбек. Тулунбек и Мамай — враги. Ханша должна понять, что её помощь Олегу — во благо же ей…

Меж тем Афанасий Ильич, видя, что от него ждут каких-то подробностей, стал рассказывать о том, как московские бояре, прежде неизменно приветливые с ним, на сей раз отворачивались от него, не хотели даже и выслушать. Олег смотрел на бояр. Большинство из них, за исключением двоих-троих, отнюдь не озадачились. Были невозмутимы. Лишь построжали, посуровели их лики. Когда посол смолк, Софоний запальчиво крикнул:

— Пусть только сунутся!

И тут почти все разом заговорили, загалдели, разделяя возмущение главного воеводы, его воинственный пыл. Из галдежа можно было понять одно: пусть московиты идут на Рязань. Они напорются. Они получат сполна.

Тогда Афанасий Ильич, которого не радовала никчемушная самонадеянность бояр, тихо сказал, улучив миг затишья, что у Москвы очень крепкое войско. И что возглавит его, скорее всего, Боброк, который во многих битвах проявил себя как опытный военачальник.

Никто бы не придал особенного значения словам Афанасия Ильича, потому что имя Боброка было у всех на слуху. Все привыкли к тому, что московский князь все чаще доверял войско именно этому воеводе. Но тут подлил масла в огонь Ковыла Вислый. Он лично видел Боброка на поле брани и мог судить о нем не понаслышке.

— Не хотел бы я, чтобы московское войско возглавил противу нас Боброк, — сказал Ковыла. — Крепко, очень крепко научен Боброк ратному делу.

Восхваление московского воеводы пришлось не по душе Софонию Алтыкулачевичу.

— А царя Тагая бивал твой Боброк?

Софоний не случайно упомянул про Тагая, мордовского царя, войско которого было сокрушено рязанцами под Шишевским лесом. Софоний в том бою показал себя во всем блеске. Небольшого роста, но крепкого телосложения, неутомимый, верткий, он появлялся в решающих местах схватки, с гиканьем врывался в самую гущу боя и увлекал за собой других воинов. К тому же он досконально знал приемы и повадки татар в бою и эти знания умело использовал. С той-то поры и оценил его князь по достоинству, с той-то поры Софоний не прочь был напомнить о победе над Тагаем, победе общей, достигнутой прежде всего энергией и талантом князя Олега, самоотверженностью Владимира Пронского и Тита Козельского, но и не без его, Софония, мужественных действий.

— Пусть и не бивал, — возразил Ковыла, — но это ещё не означает, что Боброк не силен.

— Вот когда испробует в бою кривой татарской сабли, рязанской тож, тогда поверю, что он силен. Рановато ему идти противу нас, победителей Тагая!

Задор главного воеводы отвечал настроению бояр, и они смотрели на него с умилением. Но не все разделяли его неумеренную хвастливость. Кто-то из думцев сказал со внушением: "Пляши, когда в дуду играют, а не до игры", — на что Софоний отпарировал:

— Мы не тверичане или суздальцы, коих московиты бьют как сидоровых коз! Мы — рязанцы! В два счета сделаем укорот неприятелю!

Афанасий Ильич, чаще других бывавший в Москве и лучше многих знавший её, заметил:

— Не следует забывать о том, что московиты превосходят нас добротностью доспехов.

— Это каких-таких доспехов? — вскинулся Софоний Алтыкулачевич.