Читать книгу "Клятва. История сестер, выживших в Освенциме - Рена Корнрайх Гелиссен"

– У меня нет бельевых шкафов, – отвечаю я и в шутку добавляю: – Вам еще повезет, если я хотя бы пыль смахну.

Рена берет меня под локоть.

– Только не вздумай ради меня ничего убирать! Я знаю, я слишком много этим занимаюсь. А когда нервничаю, вообще не могу остановиться.

Мы перешучиваемся по-приятельски и непринужденно. Между нами не возникает никаких преград. Такое ощущение, будто мы знакомы всю жизнь. Предполагалось, что эта встреча будет пробной, но мой испытательный срок заканчивается, не успев начаться. Через полчаса после знакомства я уже знаю, что сделаю все, лишь бы помочь Рене, а ей этого времени хватило, чтобы открыть мне свое сердце навсегда.

– Мне просто хочется, чтобы наши дети прочли мою историю, – говорит она. – Рассказать я им не могу. Я пробовала, но это слишком тяжело.

В тот первый день я уже знала: как минимум в этом я точно ей помогу – она это заслужила.

В подвале, где нам предстоит весь следующий год проводить в объятиях призраков, эксгумируя прошлое, мерцает свет газовой лампы. Занавески на окнах окрашивают комнату в розовый цвет. Из розовой комнаты с газовым освещением Рена ведет меня в соседнюю, где развешаны семейные фотографии. Стенка разделена на две части: слева – семейство Гелиссен из Голландии, справа – Корнрайхи из Польши. Между ними свадебный снимок Рены и Джона и фото детей. Рена говорит, что, не эмигрируй ее старшая сестра Гертруда в Америку еще в 1920-е, довоенные фотографии не сохранились бы.

Со свадебного портрета ее матери смотрит красивая женщина с мягкими и ясными карими глазами. Ее шею охватывает высокий викторианский кружевной воротник, а волосы собраны на макушке в элегантный узел – не скажешь, что это парик. «Привет, мама…» – Рена целует ее руку, касается лица на портрете.

– Как ее звали? – спрашиваю я.

– Сара.

Рядом с портретом черно-белая фотография семейства Корнрайх, сделанная задолго до войны.

Мама

Слева направо Данка, мама, Зося, папа, Рена

– Понимаешь, когда мы переехали в Северную Каролину, я подумала: теперь мой номер удалили, никто здесь меня не знает, и можно обо всем этом забыть, – рассказывает Рена. – И тогда я решила, что больше никогда в жизни ни с кем не буду говорить об этом. Оно того не стоит.

– Почему же вы рассказали Коррине? – Так зовут нашу общую знакомую.

– Не знаю! – смеется Рена. – Случилась потрясающая вещь. – Она с округлившимися от удивления глазами описывает предысторию нашей встречи. – Я ошиблась номером, но голос на другом конце показался знакомым.

«Это Коррина из теннисного клуба?» – спрашиваю я. «А это Рена?» – спрашивает она в ответ.

Рена разыгрывает эту сцену по ролям, и мне кажется, будто весь разговор происходит прямо при мне.

– Я звонила другому человеку, а попала на нее. Мы с ней решили, что это чудесное совпадение, поскольку ее не было в городе несколько недель.

«Как твои дела? – спрашиваю я. – Давненько тебя не видела».

«У меня был сложный период», – отвечает она.

Потом Коррина заговорила о своем прошлом, о том, какую боль оно причиняет, и тут вдруг я сама не знаю почему говорю: «Я тебя прекрасно понимаю. Я ведь была в Аушвице». Ее это потрясло, она принялась расспрашивать, и я ей сказала, что уже 50 лет мысленно пишу эту историю, но не могу перенести на бумагу.

«Мне нужен человек с добрыми глазами – чтобы он сел передо мной, все выслушал и помог записать». И Коррина отвечает: «У меня есть такой человек».

– И вот ты здесь! А все потому, что я перепутала номер. – Рена хлопает меня по колену. – Знаешь, о чем я подумала, когда мы первый раз говорили по телефону? – Я отрицательно качаю головой. – Что раз ты ешь pierogi, значит, ты тот человек, который мне нужен. – Она смеется, и вскоре смеюсь и я. Рена на удивление улыбчивый и светлый человек. Смеются даже ее глаза.

* * *

Поначалу я думала, что нужно просто записать рассказ Рены на диктофон, а потом сделать расшифровку. План был неплох: она будет говорить, а я – впитывать ее слова ушами, глазами и мурашками по коже. Я зафиксирую ее слова на пленке, а затем перенесу их на бумагу. Однако брать интервью у Рены оказалось нелегкой задачей.

Я ожидала, что она расскажет свою историю – от начала войны и до конца, от пункта А до пункта В. Но движение памяти по времени нелинейно. Память играет в классики и скачет через скакалку. Определить пункт А уже было нелегко, а пункт В за год наших бесед, раскопок и записей в какой-то момент превратился в пункт Z. Память у Рены потрясающая, но слишком уж щедрая на ассоциации. На меня низвергался хаотичный поток обрывочных сцен, в котором не проглядывало никакого организующего принципа. Плюс к этому фантастическая скорость речи и сильный акцент. Я поняла, что так ничего не выйдет, что мой план здесь не сработает. Еще в самом начале я совершила ошибку – отправила Рене пару страниц неотредактированной расшифровки записей. Она сильно расстроилась: «Неужели у меня такой плохой английский?!»

Я осознала, насколько это сложно – воспроизводить на письме устную речь рассказчика. Как заставить читателя услышать ее голос, словно говорит она сама? Простой расшифровкой тут не обойдешься – нужно найти способ передать дух Рены в том виде, в каком он предстал передо мной через ритмику ее речи и жестов, неуловимые нотки в голосе.

Самые важные и самые мучительные воспоминания зачастую и самые краткие: не проходит и полминуты, как повествование заканчивается и начинаются слезы. Подобно полному энтузиазма археологу, я бережно копалась в этих воспоминаниях. Мои раскопки порой заставляли меня обращаться к нацистским записям, где я нашла точные даты многих из пережитых Реной событий. Я провела несколько недель, роясь в архивах университета Уэйк-Форест и изучая «Хронику Аушвица» Дануты Чех в поисках голых фактов и подтверждающих историю Рены официальных данных. А когда находила… Эти моменты леденили душу. Меня обволакивала тишина. Я сидела в библиотечной кабинке, уставившись в нацистские документы, и чувствовала, словно мир вокруг замер. Вновь и вновь я была вынуждена отметать все сомнения и смотреть в лицо тому факту, что моей Рене – этой живой, энергичной женщине, которая поименно знает всех покупателей в местном магазине и здоровается на улице с незнакомыми людьми, – судя по точности пересказываемых ею деталей, пришлось 3 года и 41 день наблюдать систематическое истребление женщин и детей. Как ей удалось пройти через все это и сберечь душу?

Найденные детали помогли мне составить хронологию ее заключения. У Рены не было календаря, а бывшие узники в своих рассказах обычно описывают лишь последние пару месяцев пребывания в лагере – от силы год. Мне не встретилось больше историй, подобных истории Рены. Поэтому найти способ вставить ее воспоминания в исторический контекст было чрезвычайно важно – не только ради документальных подтверждений ее рассказа, но и чтобы восстановить хронологию событий, тот календарь, которого сама Рена была лишена.