Читать книгу "Завещание - Нина Вяха"

Об отце можно было сказать многое, но в первую очередь, что он всегда выглядел здоровым, диким и красивым.

Забавно, что большинство детей унаследовали внешность либо отца, либо матери. Пожалуй, один лишь Лаури был исключением с его темными волосами и словно выцветшими глазами. Конечно никто не знал, как бы выглядели Элина или Риико, живи они сейчас. Первые из длинного выводка детей, которым не удалось пережить свои первые годы: одной – по причине воспаления легких, второму – из-за врожденного порока сердца.

Анни погладила рукой свой живот. Умершие брат и сестра вспоминались ей как расплывчатые неясные образы на пожелтевших от времени фотографиях. Ей всегда было не по себе от самого факта существования этих снимков. Фотокарточки висели пришпиленные на стене спальни родителей. Первый семейный портрет. Совсем другая семья. Семья, которая, возможно, еще была настоящей. Недолгое время.

Могли ли ее братья и сестры унаследовать нрав родителей? Один легкий, светлый, необидчивый. Второй горячий, тяжелый, непредсказуемый. Кажется, всем досталось всего понемножку. Большинство унаследовало черты обоих родителей и, возможно, лишь несколько имели свой собственный неповторимый характер.

Неправдоподобная смесь – крутой неистовый нрав отца и почти русский оптимизм и вера в будущее матери.

Интересно, в кого пойдет малыш Анни? Унаследует ее черты и Алекса, или станет кем-то совершенно иным, ни на кого непохожим, человеком с заранее предопределенной судьбой, независящим от своих родителей и тех ошибок, что им доведется совершить? А какими они были сами, Анни и Алекс?

Разными, ужасно разными. Он – темноволосый внешне и светлый внутри, потому что с легкостью вышагивал по жизни, словно танцор. Он был словно жизнерадостный младший братишка, один из двух в веренице ее собственных. Анни была не такой как Алекс. Ни внешне, ни внутренне.

Некоторые люди красивы на свой манер, словно бриллианты или, может быть, мрамор. Их чертам лица требуется время, чтобы оформиться, они сопротивляются полировке и окончательной доводке. В случае Анни нельзя было сказать наверняка, но сама она подозревала, для нее этот процесс подошел к концу. Скоро ее черты поблекнут, лицо опухнет и станет как у утопленника. Но она никогда не придавала особого значения своей внешности. Она, конечно, ценила красоту, но, как говорится, свет клином на ней не сошелся. В отличие от некоторых ее сестер, заворожено взиравших на собственные отражения в зеркале, или других женщин.

Уже начинало светать, когда час спустя машина въехала во двор усадьбы. В доме и коровнике горел свет, и прежде чем выйти из машины, Анни сделала глубокий вдох.

– Уверен, мамка ужасно обрадуется, когда тебя увидит. Ну, конечно, когда уляжется первый шок.

Тату обнял ее на прощание за плечи и, закурив новую сигарету, поплелся к гаражу, совершенно безразличный к тому переполоху, который Анни совсем скоро устроит в доме своим появлением. Голова вжата в худые узкие плечи, обтянутые тонкой, совсем не по погоде, кожаной курткой, и эта его походка – казалось, Тату парит в паре сантиметров над землей, легкий как бабочка, идет себе, пританцовывая через двор и вообще по жизни.

Сири, кажется, больше всего была обеспокоена тем, что Анни до сих пор не вышла замуж и даже не собирается этого делать. В остальном же для нее не было ничего удивительного в том, чтобы заявиться в родной дом на четвертом месяце беременности. Мама была родом из другого времени, и редко когда разница между поколениями оказывалась настолько большой, как тогда и сейчас.

Потому что для Сири никогда не существовало свободы выбора – она была вынуждена выйти замуж, чтобы выжить. Но юность, проведенная в Карелии в 40-е, и юность в Стокгольме в 80-е – трудно найти два более непохожих мира. Анни ничего не сказала, просто пожала плечами. Сири все равно ничего не поймет. Да мать и сама, наверное, чувствовала, что есть вещи, которые ей не дано понять, поэтому больше не стала приставать с расспросами.

Все младшие братья и сестры, как обычно, сгрудились стайкой вокруг Анни, раскрасневшиеся, сгорающие от любопытства, с восторгом взирающие не только на роскошные и экзотичные рождественские подарки в ее сумке, но даже на необычный кулон на груди сестры. И довольно скоро Анни почувствовала, как ее плечи расслабляются, и только тогда поняла, насколько она была напряжена.

Она дремала на кухонном диванчике, утомленная после сытного завтрака, состоящего из ржаного хлеба с маслом и сыром и свежесваренного кофе – окруженная близкими родными ароматами, которые словно были частью ее генетического кода, тем, на чем она выросла, ее «Я». Все вкусы и запахи были настолько знакомыми, что она поняла, насколько же ей их не хватало в большом городе, лишь когда снова их ощутила. В Стокгольме можно найти что угодно – кроме свежего ржаного хлеба, испеченного руками Сири, это точно.

Анни лежала на кухонном диванчике и разглядывала комнату, дом, который все еще оставался частью ее: она знала все половицы, ей была знакома каждая ступенька на скрипучей лестнице, ведущей на второй этаж, которую построили в тот год, когда родился Хирво, а Анни исполнилось девять.

Она помнила, как пробралась наверх, к родительской спальне, где лежала Сири с новорожденным Хирво на груди – волосы растрепанные, а глаза счастливые. Да, счастливые. Большинство воспоминаний были окрашены грустью или даже кое-чем похуже, но в те моменты после родов мать выглядела всегда такой недоступной. Словно в первые годы жизни ребенка ее жизнь внезапно ускоряла свой темп. И таких первых лет в жизни семьи Тойми было ой как много.

Самые младшие братья, Арто и Онни, играли на полу. Они были единственными, кто еще не начал ходить в школу, остальные, позавтракав, повыскакивали из-за стола, уже готовые жить своей собственной жизнью – Хирво в лес (что он там делал, не знал никто), Лахья по делам, чтобы после отправиться в библиотеку, Вало в Торнио, и теперь в доме было тихо, молчаливо.

В печке трещали поленья, Онни и Арто играли в машинки, а в остальном было тихо.

Слишком тихо.

Тише, чем обычно.

Анни потребовалось время, чтобы понять, в чем же дело.

Ее мама.

Ее мама молчала. Вот в чем была разница. Обычно ее постоянно было слышно: она разговаривала с дикторами из радио, то ругалась на них, то комментировала, то шутила над их словами, и с детьми то же самое, она их поощряла, бранила, сюсюкалась, пела, подпевала, наполняя дом звуками и жизнью.

А теперь тишина.

Когда Сири молчала, она словно бы казалась лучше.

Прежде нашлось бы сто причин, почему она вдруг замолчала, но сейчас Анни поняла, что мать просто постарела.

И когда это успело произойти?

Этого она не знала.

Когда Анни была дома в последний раз?

Время бежит повсюду, а не только там, где ты сейчас находишься.

Сири стояла у стола, склонившись над квашней, и, ритмично двигая руками, замешивала тесто. Выкрашенные в рыжий цвет волосы повязаны косынкой, отчего лицо матери выглядело каким-то голым. Сири. Она никогда не была красавицей, словно ее лицо повзрослело раньше, чем все остальное. Типично карельская внешность, та самая, которую некоторые называют русской, с водянистыми глазами, влажными и бесцветными, высокие скулы обтянуты прозрачной кожей – все это Анни унаследовала от матери. Но черты лица не та вещь, которой можно постоянно гордиться. Теперь Анни видела, как начала провисать на лице Сири кожа, как старость постепенно брала над ней верх. Морщинки вокруг глаз, бескровные, почти белые губы, превратившиеся в тонкую полоску. В общем и целом лицо походило на проколотую покрышку.