Читать книгу "Стивен Кинг идет в кино - Стивен Кинг"

Тед поглядел на него сквозь завитки вздымающегося дыма спокойными голубыми глазами.

– Да, – сказал он. – И если повезет, они останутся на западе. Сиэтл меня вполне устроит. Повеселись на пляже, Бобби.

– Но я видел…

– Может быть, ты видел только тени. В любом случае сейчас не время для разговоров. Просто запомни, что я сказал: если я опять вот так провалюсь, просто посиди и подожди, пока не пройдет. Если я протяну к тебе руку, отойди. Если я встану, вели мне сесть. В этом состоянии я сделаю все, что ты скажешь. Это действует, словно гипноз.

– Почему вы…

– Хватит вопросов, Бобби. Прошу тебя.

– Но с вами все в порядке? Правда?

– Лучше не бывает. А теперь иди. И повеселись хорошенько.

Бобби побежал вниз, снова поражаясь тому, каким четким все выглядит: ослепительный луч, косо падающий из окна на площадку второго этажа, жучок, ползущий по краю горлышка пустой бутылки из-под молока перед дверью Проскисов, приятное жужжание у него в ушах, будто голос этого дня – первой субботы летних каникул.

* * *

Вернувшись домой, Бобби вытащил свои игрушечные легковушки и фургоны из тайников под кроватью и у задней стенки своего шкафа. Парочка – «форд» и голубой металлический самосвал, который мистер Бидермен прислал ему с мамой через несколько дней после дня его рождения – были ничего себе, но не шли ни в какое сравнение с бензовозом Салла или желтым бульдозером. Бульдозер особенно годился для игр в песке. Бобби предвкушал по меньшей мере час дорожного строительства, пока рядом разбивались бы волны, а его кожа все больше розовела бы в ярком солнечном свете у моря. Он вдруг подумал, что не вытаскивал свои машины с прошлой зимы, с той счастливой субботы, когда после метели они с Эс-Джеем полдня прокладывали сеть дорог по свежему снегу в парке. Теперь он вырос – ему одиннадцать! – стал слишком большим для таких игр. В этой мысли было что-то грустное, но ему сейчас не из-за чего грустить, если он сам не захочет. Пусть его дни возни с игрушечными машинами быстро приближаются к своему концу, но сегодня конец еще не наступил. Нет, только не сегодня.

Мать сделала ему бутерброды, но не дала денег, когда он попросил, – даже пяти центов на отдельную раздевалку, которые тянулись рядами между главной аллеей и океаном. И Бобби даже еще не сообразил, что происходит, а между ними началось то, чего он больше всего боялся, – ссора из-за денег.

– Пятидесяти центов с головой хватит, – сказал Бобби. Он услышал в своем голосе просительное нытье, ему стало противно, но он ничего не мог поделать. – Только полкамешка. Ну-у, мам, а? Будь человеком.

Она закурила сигарету, так сильно чиркнув спичкой, что раздался треск, и посмотрела на него сквозь дым, сощурив глаза.

– Ты теперь сам зарабатываешь, Боб. Люди платят по три цента за газету, а тебе платят за то, что ты их читаешь. Доллар в неделю! Господи! Да когда я была девочкой…

– Мам, эти деньги на велик! Ты же знаешь!

Она смотрелась в зеркало, хмурясь, расправляя плечики своей блузки – мистер Бидермен попросил ее поработать несколько часов, хотя была суббота. Теперь она обернулась к нему, не выпуская сигареты изо рта, и нахмурилась на него.

– Ты все еще клянчишь, чтобы я купила тебе этот велосипед, так? ВСЕ ЕЩЕ. Я же сказала тебе, что он мне не по карману, а ты все еще клянчишь.

– Нет! Ничего я не клянчу! – Глаза Бобби раскрылись шире от гнева и обиды. – Всего только паршивые полкамешка для…

– Полбакса сюда, двадцать центов туда – а сумма-то общая, знаешь ли. Ты хочешь, чтобы я оплатила твой велосипед, давая тебе деньги на все остальное. Так, чтобы тебе не пришлось отказываться ни от чего, о чем ты возмечтаешь.

– Это несправедливо!

Он знал, что она скажет, прежде чем она это сказала, и даже успел подумать, что сам нарвался на это присловие.

– Жизнь несправедлива, Бобби-бой. – И повернулась к зеркалу, чтобы в последний раз поправить призрачную бретельку под правым плечиком блузки.

– Пять центов на раздевалку, – попросил Бобби. – Не могла бы ты хоть…

– Да, вероятно, могу вообразить, – сказала она, отчеканивая каждое слово. Обычно, перед тем как идти на работу, она румянилась, но в это утро не вся краска на ее лице была из косметички, и Бобби, как ни был он рассержен, понимал, что ему лучше держать ухо востро. Если он выйдет из себя, как это умеет она, то просидит тут в душной пустой квартире весь день – чтобы не смел шагу ступить, даже в вестибюль.

Мать схватила сумочку со стола, раздавила сигарету так, что фильтр лопнул, потом обернулась и посмотрела на него.

– Скажи я тебе: «А на этой неделе мы вовсе не будем есть, потому что я увидела такую пару туфель, что не могла их не купить!» – что бы ты подумал?

«Я бы подумал, что ты врунья, – подумал Бобби. – И я бы сказал, мам, раз ты на такой мели, как насчет каталога «Сирса» на верхней полке твоего шкафа? Того, в котором к рекламе белья посередке приклеены скотчем долларовые бумажки и пятидолларовые бумажки – и даже десяти, а то и двадцати? А как насчет голубого кувшинчика в посудном шкафчике на кухне, того, который задвинут в самый дальний угол позади треснутого соусника? Голубого кувшинчика, в который ты складываешь четвертаки, куда ты их складывала с тех пор, как умер мой отец? А когда кувшинчик наполняется, ты высыпаешь монеты, идешь с ними в банк и обмениваешь на бумажки, а бумажки отправляются в каталог, верно? Приклеиваются к странице нижнего белья в книжке, чего твоя душа пожелает».

Но он ничего этого не сказал, только потупил на кеды глаза, которые жгло.

– Мне приходится выбирать, – сказала она. – И если ты такой большой, что уже можешь работать, сыночек мой, то и ты должен выбирать. Ты думаешь, мне нравится говорить тебе это?

«Не то чтобы, – думал Бобби, глядя на свои кеды и закусывая губу, которая норовила оттопыриться и начать всхлипывать по-ребячьи. – Не то чтобы, но не думаю, что тебе так уж неприятно».

– Будь мы Толстосумы, я бы дала тебе пять долларов протранжирить на пляже. Черт! И десять дала бы. Тебе не пришлось бы позаимствовать из своей «велосипедной» банки, если бы тебе захотелось повертеть свою миленькую девочку в Мертвой Петле…

«Она не моя девочка! – закричал Бобби на мать внутри себя. – ОНА НЕ МОЯ МИЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА!»

– …или покатать ее по «русским горкам». Но, конечно, будь мы Толстосумы, тебе не пришлось бы копить на велосипед, верно? – Ее голос становился все пронзительнее, пронзительнее. Что бы ни грызло ее последние месяцы, теперь грозило вырваться наружу, брызжа пеной, будто шипучка, разъедая, будто кислота. – Не знаю, заметил ли ты это, но твой отец не то чтобы нас очень обеспечил, и я делаю, что могу. Я кормлю тебя, одеваю, я заплатила за тебя в Стерлинг-Хаус, чтобы ты мог играть в бейсбол, пока я копаюсь среди бумаг в душной конторе. Тебя пригласили поехать на пляж вместе с другими детьми, и я очень счастлива за тебя, но как ты профинансируешь этот свой день отдыха – твое дело. Если хочешь кататься на аттракционах, возьми деньги из своей банки и прокатай их. Если не хочешь, так просто играй на пляже или оставайся дома. Мне все равно. Я просто хочу, чтобы ты перестал клянчить. Не выношу, когда ты клянчишь и хнычешь. Совсем как… – Она умолкла, вздохнула, открыла сумочку, вынула сигареты. – Не выношу, когда ты клянчишь и хнычешь, – повторила она.