Читать книгу "Тайная жизнь цвета - Кассия Сен-Клер"

Но расточал свое красноречие Джордж Филд напрасно — к тому времени художники давно разочаровались в драконьей крови. Им совершенно не нужен был еще один оттенок красного, да еще и с такими очевидными недостатками. Вера в драконов, поддерживающая репутацию пигмента, ушла, и с ее уходом драконья кровь подверглась забвению, как и крылатый змей из Сафрон-Уэлдена.

Пурпурный

Героиня романа Элис Уокер «Цвет пурпурный», принесшего создательнице Пулитцеровскую премию, Шуг Эйвери поначалу выглядит поверхностной, бездушной красоткой. Шуг «настолько стильная, что даже деревья вокруг дома, кажется, подтянулись, чтобы лучше выглядеть». Однако позже она проявляет неожиданную прозорливость — в конце концов, именно Шуг дает роману имя. «Должно быть, это зверски бесит Господа, — говорит Шуг, — когда кто-то проходит где-то по полю мимо пурпурного, не замечая его»[378]. Для Шуг пурпурный цвет свидетельствует о славе и щедрости Господа.

Представление о том, что пурпурный — особенный цвет, атрибут могущества, распространено удивительно широко. Сейчас он считается вторичным (составным) цветом и на цветовых кругах художников располагается между первичными красным и синим[379]. Да и с точки зрения языка он также часто оказывался в подчиненном положении производного от более крупных цветовых категорий — красного, синего или даже черного. Более того, пурпурный цвет как таковой не является частью видимого спектра (хотя фиолетовый, соответствующий самым коротким видимым волнам спектра, является).

История пурпурного «распределяется по градиенту» между двумя великими пигментами. Первый — тирский пурпур (см. здесь) — в свое время был символом богатства и верховной власти, отмечал связь с божественным началом. Второй — мовеин (см. здесь) — чудо человеческого гения, продукт химической реакции, запустил революционный процесс цветовой демократизации в XIX веке. Точный оттенок вызывавшего благоговение древнего красителя до сих пор остается загадкой. Фактически само понятие «пурпурный» по ходу истории никогда не было чем-то постоянным. Древние греческие и латинские обозначения этого цвета — porphyra и purpura соответственно — использовались также для описания темно-багровых оттенков вроде цвета крови. Ульпиан, римский юрист II–III веков н. э., определял pupura как любой красный, кроме карминового или киноварного[380]. Плиний Старший (23–79 н. э.) писал, что лучшие тирские одежды имеют черный оттенок[381].

Несмотря на то что никто точно не знает, как выглядел тирский пурпур, все сходятся на том, что это был цвет власти и могущества[382].

Жалуясь на вонь, сопровождавшую производство этого красителя, — нечто среднее между запахом гниющих моллюсков и чеснока, — Плиний не подвергал сомнению его могущество:

Этому пурпуру расчистили дорогу римские фасции и топоры[383]. Это знак отличия благородной юности; он отличает сенатора от всадника; к нему прибегают, чтобы умилостивить богов. Он украшает любое одеяние и разделяет с золотом славу триумфа. По этим причинам мы должны извинить одержимость пурпуром[384].

Именно эта одержимость вкупе с чрезвычайной дороговизной сделала пурпур цветовым символом роскоши и неумеренности — цветом правителей. Византийский обычай декорировать царскую родильную палату порфиром и пурпурными тканями, чтобы пурпур стал первым цветом, который увидит новорожденный наследник престола, отразился в выражении «порфирородный», что означало рожденный в царской семье. Римский поэт Гораций в письме «О поэтическом искусстве», написанном между 24 и 10 годами до н. э., «сконструировал» неологизм «пурпурная проза»: «Вслед за важным и много сулящим началом нередко / Тот пурпурный лоскут, другой ли для большего блеска / Приставляется, рощу ли то, алтарь ли Дианы / … нам описывать станут»[385].

Особый статус пурпура не был прерогативой исключительно Запада. В Японии насыщенный пурпурный (или темно-фиолетовый) цвет мурасаки входил в число «киндзики», запретных цветов, ношение которых воспрещалось всем, кроме узкого круга определенных лиц[386]. В 80-х годах XX века правительство Мексики разрешило японской компании Purpura Imperial собирать морских слизней (караколь) для производства краски для кимоно (японский моллюск Rapana bezoar, обладающий аналогичными свойствами, находится на грани исчезновения, что неудивительно). Если местное население, использующее караколь столетиями, «выдаивало» из моллюсков пурпурный краситель, оставляя их в живых, методы Purpura Imperial были гораздо более жестокими, и популяция слизней сильно уменьшилась. Лоббирование интересов караколя в мексиканском парламенте заняло несколько лет, но в конце концов контракт с японцами расторгли[387].

Как и многие эксклюзивные продукты, пурпур всегда был жадным потребителем ресурсов. За вкусы богатых и властных дорого пришлось заплатить не только миллиардам моллюсков — необходимые для производства орселя (см. здесь) медленно растущие лишайники, подобные Roccella tinctoria, истощились, вынудив производителей краски либо расширять ареал поисков, либо обходиться без орселя. Даже мовеин исключительно ресурсоемок: на начальных стадиях его производства требовалось так много редкого сырья, что изобретатель этого пигмента Уильям Перкин позже признавался, что едва не забросил предприятие[388].