Читать книгу "История Японии. Между Китаем и Тихим океаном - Даниель Елисеефф"

Однако добрая часть последнего снова замечала прежде всего то, что она теряет, поскольку действия правителей, бесспорно эффективные и разумные, для значительной части населения означали также и в первую очередь безработицу или быструю и вынужденную переквалификацию. Ну что было делать, например, производителям холодного оружия и доспехов на старинный манер в обществе, которое в принципе, если не в реальности, переживало демилитаризацию и во всяком случае, не считая парадных сабель офицеров профессиональной армии, оснащало свои войска только ружьями и тяжелым оружием?

Открытая страна, реформы, потенциальная или уже реальная безработица, неизбежная перемена занятия, страх перед завтрашним днем — сочетание всех этих факторов придало особый вид крестьянской миграции, явлению столь же старому, как само правительство Эдо. Но теперь жители деревень, которые были там лишними ртами или просто искали не столь убогой жизни, не стекались в большие города, а направлялись намного дальше. Все твердили одно: надо уплывать, пересечь Тихий океан в восточном или южном направлении. Так, в 1869 г. много бедных японцев эмигрировало на многочисленные Гавайские острова, а также в Калифорнию. В том же году в качестве ответной реакции сформировалось и подозрительное отношение к ним у американцев, контролирующих эти острова, ключевые позиции для господства в Тихом океане, которые намного позже, во время Второй мировой войны, сыграют важнейшую роль. В целом эти миграционные потоки — затронувшие с 1870 по 1914 гг. также Китай и Индию, — на Западе чаще всего воспринимали отрицательно: в них видели нечто вроде неизбежного зла (хотя приток дешевой рабочей силы приветствовался), но опасались, что они способны подорвать национальную идентичность, особенно в такой молодой стране, становление которой еще вовсю идет, как США.

Увы, большинство японских мигрантов, покинув свою страну, находило в других местах еще худшие условия для жизни; однако, если только удача им улыбалась, им не приходилось жалеть о своем выборе, потому что их анализ ситуации в собственной стране оказывался верным. В 1871 г. правительство отменило бывшие лены (хан), заменив их современными департаментами, которые отныне возглавляли чиновники западного или же китайского образца. В следующем году взамен повинностей и податей, которые в течение поколений вводило прежнее правительство Эдо, появилась новая система государственных налогов. Почти сразу же, с 1873 по 1876 гг., ренты самураев, отныне официально ставших безработными, начали неумолимо сокращаться, а потом были упразднены с одноразовой выплатой небольшой суммы — теоретически в качестве компенсации.

Для такой спешки в проведении столь же радикальных, сколь и болезненных реформ были по меньшей мере два основания. Одно, теоретическое, заключалось в принципе, что для успешного завершения столь масштабных действий их надо проводить с молниеносной быстротой; другое, более материальное и более существенное, вытекало из одной материальной данности: поддержка и оружие британцев, позволившие реставрировать империю, стоили чрезвычайно дорого. Они легли тяжелым бременем на финансы нового государства, вынужденного довольствоваться источниками доходов сёгуната, уже лет сто пятьдесят не слишком обильными.

После того как упразднили класс буси, в 1876 г. запретили ношение мечей — самого наглядного их атрибута, оставив сабли только офицерам новой армии, которую с 1873 г. набирали на основе воинской повинности. Менее чем за пять лет переменилось всё: прежнее общество, его отношения верности, его ритуалы перехода в другой возраст и его ненужная пышность официально утратили всякую политическую легитимность, что отнюдь не помешало им фактически сохраниться на всех уровнях профессиональных или семейных отношений.

Парадоксальным образом — но это лишь мнимое противоречие — с этого самого момента все японское общество усвоило тот идеал, который прежде был только идеалом самураев. В его основе лежали простые добродетели, приходящие в забвение внутри общества с жесткой иерархией, — авторитет отца, строгость, верность. Эти моральные ценности, которые в большой мере были взяты из самых что ни на есть прописей конфуцианства и притом самой действенной его части, обеспечили Японии два с половиной века сравнительного благосостояния в рамках экономики натурального хозяйства. А ведь теперь, когда старый порядок пошатнулся, а вместе с ним — состояния и привычные данности, конфуцианские добродетели превратились в необходимые опоры. Поэтому в тот самый момент, когда самураи и их привилегии исчезали у всех на глазах, образование, которое превратило этих бретеров былых времен в дальновидных и просвещенных управленцев, более чем когда-либо сохраняло свою актуальность. Если посмотреть на события с временнóй дистанции, эта неосознанная, но глубинная милитаризация японского общества в сочетании со страхами и фрустрациями — порождениями всех революций, даже мирных, — для современных историков достаточно хорошо объясняет причины подъема милитаризма и последующего входа Японии в страшную военную спираль XX в.

В этой трансформации роль, которую не всегда легко разглядеть сегодня, играла, желая того или нет, пресса. Большие газеты, возникшие под патронажем правительства, идеи которого они должны были распространять, лишились официальной финансовой поддержки с 1874 г., то есть после глубокого кризиса, вызванного упразднением системы хан (ленов) и класса самураев. Им надо было искать частную поддержку, которую они находили тем проще, что некоторые группы особо желали оказывать влияние на общественное мнение. Так японская национальная большая пресса мало-помалу превратила прежних японских подданных в современных граждан-избирателей; но попутно некоторые из газет очень активно подыгрывали экстремистским группировкам и способствовали, сознательно или нет, милитаризации всего общества.

Опять-таки о революции

«Революция» — слово произнесено, и при подобном ходе событий как будто трудно отказаться его использовать. И однако этот термин непригоден постольку, поскольку он применяется к насильственным переворотам. В Японии, конечно, было насилие, как в этот период, так и в другие, но бескровное или почти бескровное. К реальным факторам, изменившим очень своеобразную ситуацию эпохи Эдо, принадлежал прежде всего нажим со стороны иностранных государств, которым удалось вызвать крах старинной системы закрытости страны; в результате Япония, привыкнув за двести пятьдесят лет к своим психическим и юридическим стенам, внезапно превратилась в нечто вроде огромного открытого порта. Вторым фактором было осознание — прежде всего жителями Западной Японии, которые чаще видели проходящие иностранные корабли и выходцев из чужих стран, — бесспорного технического отставания страны, которое надо было наверстать в самом срочном порядке, чтобы не впасть в полную зависимость от внешних сил. Тем, кого мучило это понимание, казалось также, что материальная модернизация не произойдет без глубокого изменения японских институтов.

Особа и власть императора, единые в своей сущности, представлялись более соответствующими политическим концепциям развитых стран, чем сёгунская система, основанная на переплетении очень личных отношений феодального типа. Совокупность этих фактов и стремлений — открыть страну, провести необходимую модернизацию на всех уровнях и прежде всего построить централизованное и сильное государство — и породила «реставрацию Мэйдзи» (Мэйдзи иссин).