Читать книгу "От Кяхты до Кульджи: путешествие в Центральную Азию и китай. Мои путешествия по Сибири - Владимир Обручев"

Мы шли еще четыре дня на восток по той же северной окраине Цайдама, по долине, ограниченной с севера низкими передовыми грядами Южно-Кукунорского хребта, а с юга – сначала плоскими холмами, а затем скалистым хребтом Баин-Сарлык с зубчатым гребнем. В долине мы миновали четыре соленых озера, окруженные солончаками с зарослями кустов тамариска и хармыка, и в промежутках между ними шли по унылой глинистой или глинисто-щебневой степи с бедной растительностью. Кое-где попадались жалкие монгольские пашни, орошаемые из речек, вытекавших из Северных гор. Редкие монгольские юрты прятались за глинобитными стенами небольших укреплений, возведенных для защиты от внезапного нападения тангутов. Но последних на всем пути до Дуланкита мы не видели, да они могли попасться только случайно в виде нежеланных гостей, вторгшихся во владения Курлык-бейсе с целью грабежа.

Перед Дуланкитом дорога свернула в горы по узкой долине р. Дулан-Гол, где мы вскоре остановились возле кумирни, так как должны были получить новых проводников. Цоктоев и старые проводники отправились в кумирню, но местный начальник, тоже вроде князька, был в отлучке, и проводников назначил гэгэн, глава маленького монастыря.

На склонах долины мы впервые после долгого времени увидели редкий лес, состоявший из древовидного можжевельника (арца), похожего на тую, и тяньшанской ели с кустами барбариса. Но место ночлега оказалось вредным для наших животных: лошади наелись какой-то травы, сделались сонными и вялыми, глаза у них слезились и веки опухли. Местные монголы говорили, что животные, не привыкшие к этой траве, поев ее несколько дней, совершенно ослабевают и иногда околевают. Поэтому на следующий день, несмотря на дождь, зарядивший с утра, мы поторопились переселиться километров на десять дальше по той же долине, где берега небольшого озера представляли хороший корм. Потом еще день шли по той же долине, в которой находится еще одно озеро, более крупное.

Эти два озера, содержавшие чистую пресную воду, окруженные довольно высокими горами, склоны которых отчасти были покрыты лесом, отчасти травой, обращали на себя внимание по сравнению с солеными озерами Цайдама. Отсутствие соли в их воде объяснялось тем, что оба озера были проточные и лежали в горах, более богатых осадками. Но из этой долины озер нам пришлось опять уйти, чтобы посетить кумирню в обширной котловине Дабасун-Гоби, где предстояла еще одна смена проводников.

Эта котловина тянется верст на сто в длину, при ширине до 20 верст, между хребтами Южно-Кукунорским и Цаганусын и содержит в западной части большое соленое озеро Дабасуннор, в котором монголы добывают соль для себя и для продажи в Китае. Недалеко от северного берега озера находится кумирня, вблизи которой мы остановились. Цоктоев с проводниками, которые хотели смениться, пошли в кумирню и вернулись с одним из лам, заменявшим настоятеля, уехавшего в Донкыр. Этого ламу так испугало известие о прибытии русской экспедиции, что он спрятался среди других лам, отрицал свои полномочия и только после долгих уговоров решился прийти к нашим палаткам с подношением хадака и сосуда с кислым молоком.

Мы угостили его чаем и самодельными лепешками, после чего он согласился отпустить нам проводников до первого китайского города Донкыра, но только не двух, а трех, под предлогом, что на оз. Кукунор мы обязательно встретим тангутов; он требовал за них еще более высокую поденную плату, чем Курлык-бейсе, и желал получить деньги вперед за все время. Он, очевидно, не доверял нам и боялся, что тангуты нападут на нас и он не увидит ни проводников, ни денег. Пришлось согласиться и на эти условия. Моя сговорчивость навела его на мысль, что у русского путешественника денег куры не клюют, как говорится, и он завел длинный разговор о том, что кумирня очень бедна, что монголы Дабасун-Гоби не в состоянии содержать персонал в 30 лам (бездельников), что начата постройка нового храма, закончить которую нет средств. Но так как эти жалобы, посредством которых лама надеялся выманить у меня пожертвование, не произвели впечатления, он пригласил меня посетить кумирню и убедиться в ее бедности.

Мне давно уже хотелось видеть буддийское богослужение. Под вечер, когда из кумирни донеслись звуки барабанов и труб, возвещавшие начало вечерней службы, я отправился туда вместе с Цоктоевым. К зданию кумирни примыкали дворики, окруженные глинобитными стенами, вмещавшие юрты и фанзы лам и нескольких монгольских семейств. Проходы между двориками были загрязнены золой и всякими отбросами; кое-где зияли ямы, из которых была добыта глина для построек, так что ходить здесь ночью было небезопасно. В некоторых двориках теснились овцы и козы, пригнанные с пастбищ для вечернего доения, которым и занялись монголки. Блеяние этих животных и лай собак сопровождали музыку, доносившуюся из храма. Во дворе перед фасадом последнего дымились два больших котла на открытом очаге – это варился ужин для «бедных» 30 лам, нуждавшихся в моем подаянии.

Старший лама встретил нас в этом дворе и повел в храм. Последний получал скудное освещение из небольшого купола, поддерживаемого четырьмя ярко раскрашенными деревянными колоннами. В левой половине на длинной веревке висели большие и маленькие старые выцветшие и свежие хадаки, напоминая мелкое белье, вывешенное для просушки. На стенах виднелись нарисованные на тканях изображения разных божеств, перед которыми на скамеечках дымились жертвенные свечи. В промежутке между колоннами на красных плоских подушках, в два ряда, лицом друг к другу, сидели ламы в красных и желтых халатах, бившие в литавры или дувшие в длинные, сажени в полторы, жестяные трубы. В глубине храма на возвышении вроде трона, также красного цвета, сидел мальчик лет десяти, гэгэн кумирни, т. е. перевоплощение Будды, в красном одеянии, но с босыми ногами, как у лам. Перед ним на троне виден был металлический сосуд и какой-то предмет, закрытый белым покрывалом.

Гэгэн сидел неподвижно, подобно восковой фигуре, с опущенными веками, и только по временам можно было заметить, как его веки чуть поднимались и черные глаза из-под длинных ресниц бросали любопытный взгляд в ту сторону, где находился я. Перед каждым из лам стояла скамеечка, а рядом с их подушками войлочные сапоги, снятые ими перед службой. Кроме труб и барабанов, я заметил также колокольчики, бубенчики и большие раковины, участвовавшие в духовном концерте, а против гэгэна, замыкая проход между обоими рядами лам, сидели на корточках четыре послушника у больших барабанов, в которые они по временам ударяли кожаными шарами на бамбуковых палках, вызывая звуки, похожие на отдаленный гром. Вперемежку с громкой музыкой ламы тянули однообразный напев молитв, сопровождая его встряхиванием колокольчиков и бубенчиков; звуки труб и барабанов внезапно и резко врывались в это пение.

Меня усадили на коврик у стены в правой половине храма, позади молившихся лам, поставили возле меня скамеечку, и старший лама собственноручно налил мне монгольского чаю в чашку и положил кусочек масла, взятый из красного ящичка; масло оказалось настолько прогоркшим, что я с трудом проглотил чашку и попросил вторую без этой прибавки. К чаю подали плоские сухие лепешки, похожие на еврейскую пресную пасхальную мацу, а после чая лама поднес мне в качестве особого угощения тарелочку с кучкой дзамбы, украшенной ломтиками овечьего сыра и сушеными фруктами. В отличие от угощения у князя Курлык-бейсе, характерного отсутствием всяких приборов для еды, здесь были поданы китайские костяные палочки и маленькая костяная лопаточка. Лама, сидевший на корточках возле меня, играл роль любезного хозяина, угощавшего гостя.