Читать книгу "Ацтек. Том 2. Поверженные боги - Гэри Дженнингс"

Сердитый на Всех вернулся уже на следующий день и доложил:

— Ты как в воду глядел, воитель Микстли. Эта компания олухов из захолустья притащила с собой все свои камни для растирания зерна и статуэтки деревенских божков. Нет бы лучше запастись таким же по весу количеством семян для будущего посева да взять пиноли, чтобы кормиться в пути. Ох и разнылись же они, когда я заставил их повыбрасывать все, что легко раздобыть на новом месте.

— А как тебе показались сами люди, Куаланкуи? Смогут они соединиться в общину, способную к самостоятельному существованию?

— Думаю, да. Большая их часть умеет только ковыряться в земле, но есть среди них мастера каменной и кирпичной кладки, плотники и прочие ремесленники. Так что поселение основать мы сможем. Единственное, кого среди них нет, так это жрецов.

— В жизни не слышал, чтобы хоть где-нибудь, где только появятся кров и еда, мигом не завелось кучки жрецов, тут же начинающих претендовать на лучшие помещения и лучшие куски, — кисло сказал я.

Тем не менее пришлось доложить об этой проблеме во дворец, и нашу компанию пополнили шестеро или семеро служителей различных мелких богов. Все эти жрецы были такими молодыми, что их черные одеяния только-только начали покрываться коркой крови и глубоко въевшейся грязи.

Ночипа, Бью и я перешли дамбу накануне дня, на который было назначено наше выступление в путь, и провели ночь в Истапалапане, с тем чтобы с утра я мог выстроить людей и правильно распределить груз между теми, кто способен его нести. Мои четверо младших командиров собрали отряд текпанеков, и я, используя топаз, произвел смотр. Мой зрительный камень изрядно насмешил солдат, и они (конечно, между собой) стали называть меня Микстелоксистли, что представляет собой насмешливое, но остроумное сочетание моего имени с другими словами. Перевести его одним словом невозможно, а если передать смысл, то получится что-то вроде Микстли Глаз-Моча. Подозреваю, что переселенцы из числа мирных жителей называли меня еще менее лестными именами, ибо имели множество поводов для недовольства, главный из которых сводился к тому, что большинству вовсе не хотелось переселяться неведомо куда. Мотекусома не предупредил меня, что все делается отнюдь не добровольно, так что идущие со мной люди не без основания чувствовали себя изгнанниками, без всякой вины сосланными в пустыню. Солдат подобное задание тоже не радовало: что хорошего тащиться из родного Тлакопана неведомо куда, причем даже не на войну, где можно стяжать славу, заслужить повышение и разжиться добычей, а на службу в захолустном гарнизоне. И если бы не четверо верных, видавших виды младших командиров, боюсь, командующему Глаз-Моча пришлось бы столкнуться с бунтом или дезертирством.

Хотя, честно говоря, меня и самого подмывало дезертировать. Солдаты, по крайней мере, знали, что такое поход, тогда как переселенцы то и дело отставали, терялись, натирали ноги и, главное, без конца хныкали и скулили. Причем я не помню случая, чтобы двое из них останавливались облегчиться одновременно: подобную потребность они обязательно испытывали только поодиночке. Женщины постоянно требовали устраивать привалы, чтобы покормить младенцев, а то одному, то другому жрецу приспичивало вознести своему богу ритуальные молитвы. Стоило мне скомандовать прибавить шагу, как ленивые тут же начинали стенать, заявляя, что я загоню их до смерти, но зато если в угоду им движение замедлялось, то более прыткие немедленно заявляли, что умрут от старости прежде, чем мы этаким черепашьим манером доберемся до места. В этом изнурительном походе единственной моей радостью была Ночипа. Как и ее мать Цьянья, во время своего первого дальнего путешествия девочка радостно восклицала при виде каждого нового пейзажа, открывавшегося с каждым новым поворотом дороги, любая деталь ландшафта хоть чем-то, но радовала ее взор и душу. Мы следовали на юг главным торговым трактом, действительно пролегавшим по живописной местности, но мне, Бью и моим помощникам-ветеранам она была давно и хорошо знакома, а переселенцы не имели склонности восхищаться красотой, а если и были способны на восклицания, то лишь на горестные. Правда, думаю, Ночипа и путь через мертвые пустыни Миктлана нашла бы захватывающе интересным. Порой она, словно беззаботная веселая пташка, без всякой на то причины, просто радуясь жизни, заводила песню. Как в свое время Тцитцитлини, Ночипа не раз получала в школе награды за успехи в пении и танцах. Когда она пела, то даже самые закоренелые нытики на время переставали ворчать, а бывало, что дочурка, не слишком устав от дневного перехода, скрашивала вечера после трапезы, танцуя возле костра. Один из моих стариков прихватил с собой глиняную флейту, и в те ночи, когда Ночипа под его музыку исполняла танец, люди укладывались спать на такую же жесткую, как и всегда, землю с куда меньшими жалобами.

Помимо этого, за весь наш долгий однообразный путь произошел лишь один необычный случай, обративший на себя мое внимание. Как-то раз на ночном привале я отошел на некоторое расстояние от костра, чтобы облегчиться под деревом. А чуть позже, снова проходя мимо того же дерева, я приметил Бью, сгребавшую землю, увлажненную моей мочой.

Впрочем, мне даже не пришло в голову побеспокоить женщину вопросом: я решил, что она готовит мазь для какого-нибудь бедолаги, стершего ногу или растянувшего лодыжку.

Надо заметить, господа мои писцы, что среди нашего народа попадались женщины, обычно очень старые — вы называете таких колдуньями, — которые владели некоторыми тайными искусствами. В том числе они изготовляли маленькую скульптуру человека, используя для этого землю с того места, где он недавно помочился. Считалось, что, производя над этой куклой определенные злобные ритуалы, можно манипулировать этим человеком — заставить его испытывать ужасные мучения, навлечь на него недуг, безумие, неодолимую похоть, потерю памяти или, например, довести его до разорения. Но поскольку никаких оснований подозревать Ждущую Луну в злобной ворожбе у меня не было, я выбросил этот случай из головы. Вспомнить об этом мне пришлось лишь много лет спустя.

Через двадцать дней после выхода из Теночтитлана (опытным и не обремененным лишним грузом путникам на это потребовалось бы дней двенадцать) мы подошли к знакомой мне по прежним временам деревне Неджапа, переночевав в которой резко свернули на север, на небольшую тропу, где никто из нас прежде не хаживал. Она, петляя по свежим зеленым долинам между невысоких голубых гор, вела к столице миштеков, которую они именовали Тья-Нья, а на нашем языке она называлась Теоуакан. Но мы не собирались идти в этот далекий город. Спустя несколько дней мы оказались в обширной долине, на берегу широкой, но мелкой реки. Я опустился на колени, зачерпнул ладонью воду, понюхал ее и попробовал на вкус.

Сердитый на Всех подошел ко мне и, остановившись рядом, спросил:

— Ну и как?

— Она уж точно не вытекает из одного из знаменитых источников Теоуакана, — сказал я. — Вода нормальная на вкус, не вонючая и не горячая. Прекрасно подойдет и для питья, и для орошения почвы. Земля выглядит плодородной, но она не возделана и, видимо, никем не занята. Думаю, самое подходящее место для Йанкуитлана. Так им и скажи.

Куаланкуи повернулся и зычно, чтобы слышал каждый, возгласил: