Читать книгу "Пуля калибра 7,92 - Сергей Михеенков"

Ночью немцы начали пускать осветительные ракеты. Переезд, каменистую мель справа и слева от взорванного моста, простреливал дежурный пулемёт. Пулемёты штрафной роты молчали, но расчёты не спали.

Барышев со своим «максимом» без щитка вначале устроился за штабелем мельничных жерновов, сложенных возле сгоревшей риги, но потом, когда догорела и начала остывать самоходка, полез под неё. И теперь Воронцов слушал возню пулемётчиков и с благодарностью думал и о Барышеве, и о бронебойщиках сержанте Марченко и Филате Полозове, и о миномётном расчёте Сороковетова, и обо всех, кто сейчас, вместе с ним, окапывался на новой позиции в ожидании очередного приказа. Думал он и о мёртвых, которые не добежали до села, которые остались там, в перелеске, в первой и второй немецких траншеях. И о раненых. И в нём тихой медленной болью, различимой только когда к ней прислушаешься, начала тлеть надежда: а может, всё-таки отведут, заменят новой частью, дело-то своё они сделали – село захвачено и удерживается. Что ещё надо от них?

Бойцы, видимо, чувствовали мысли друг друга. В том числе и его, лейтенанта Воронцова. Чем он отличался от них, рядовых штрафников и сержантов? Тем, что в бою по уставу должен двигаться в последней цепи? Что получал дополнительный паёк? Что месяц службы в штрафной роте ему зачитывался за полгода? А сроки выслуги для получения очередного воинского звания сокращались наполовину? Так пуле это безразлично. Ей всё равно, чья голова над бруствером торчит и кто бежит по полю. Не понимает она никаких различий.

– Товарищ лейтенант, – услышал он голос миномётчика Сороковетова, – огневого припасу у нас с гулькин нос осталось. Считай нечем воевать.

– Вы что, винтовки побросали?

– Винтовки при нас. А вот мин всего три. – Сороковетов покряхтел, повозился в своём просторном, расширенном для миномёта ровике, и сказал: – Утром, должно быть, дальше пойдём? А, товарищ лейтенант?

– Ещё неизвестно. Приказа пока не было.

Что мог ему сказать он? Не мог же он признаться миномётчику, который сидел сейчас рядом с ним в окопе с перевязанной рукой, что ему тоже хотелось бы, чтобы роту отвели во второй эшелон. А Сороковетов молодец. Ранен. Другой бы на его месте уже на том конце поля был, уползал бы в тыл, грёб всеми четырьмя. Искупил кровью. А этот остался. Вот выведут роту из боя, решил Воронцов, и на Сороковетова обязательно напишу ходатайство на награду. Медали вполне достоин. И на сержанта Численко, и на пулемётчика Барышева, и на того солдата, которого он перевязывал в окопе.

– Сороковетов, я же тебе сказал: иди в тыл. Ранение у тебя серьёзное – не царапина. Так что имеешь полное право отбыть в тыл.

Воронцов сам перевязывал Сороковетова. Миномётчику осколком пробило ладонь. Видимо, задело кость. Вначале, в горячке, Сороковетов храбрился, ворочал пальцами, смеялся, радуясь, видать, тому, что закончилось его пребывание в штрафной роте, что впереди госпиталь, а там запасной полк или сразу – в родную часть. А теперь, видать, стало крутить. Глаза помутнели.

– Поздно уже. – Сороковетов вытер шершавой изнанкой лопуха пот со лба. – Везде патрули. Спросят: откуда ты, шурик? И разбираться не станут, к берёзке прислонят… Завтра утром пойду. Если тихо будет. Рука что-то млеет… У вас пожевать ничего нет?

Воронцов вспомнил вдруг, что у него в полевой сумке лежат три сухаря. Он откинул клапан, достал свёрток, размотал носовой платок, в который он всегда заворачивал свой съестной припас. Сразу запахло хлебом, перебивая все дурные запахи, скопившиеся в траншее. Он на ощупь выбрал один, самый толстый, и сунул в темноту, в сторону миномётного ровика:

– Держи, Сороковетов. С ребятами поделись. – Он внимательно всмотрелся в бледное лицо миномётчика. – Вот что, Сорковетов: хреново станет, скажи. В тыл отправим. Провожатого дам. Ты и так сегодня сильно нам помог.

Воронцов никогда не ел свой доппаёк в одиночку. Бойцы, получая хлеб, рыбу и котелки с кашей, садились поотделённо. Расстилали плащ-палатки, резали хлеб, потом делили. Каждому хотелось заполучить горбушку – в горбушке, так всем казалось, было больше хлеба. Если это происходило не во время боя, он обедал по очереди с каждым отделением. Вываливал на плащ-палатку свои рыбные консервы или банку американской тушёнки, прозванной бойцами «вторым фронтом», иногда трофейные галеты, иногда вяленую воблу, иногда селёдку, завёрнутую в промасленную бумагу. Бросал рядом фляжку с водкой. Отделение одобрительно гудело, расчищая для взводного самое удобное место. «Приварку», как они прозвали лейтенантский доппаёк, всегда были рады, хоть и доставалось от него каждому всего-то на зубок. Ценилось другое.

Больше других он не ел. Больше других не пил. Положенный ему табак, а иногда папиросы, отдавал пулемётчикам. Ничем он не отличался от своих бойцов. Разве что двумя звёздочками на потёртом погоне.

Время подошло к полуночи, когда по дороге со стороны поля послышался скрип тележных колёс.

– Старшина едет! – сразу пронеслось от окопа к окопу.

– Обоз наш подошёл!

– Ну, слава тебе господи! – вздохнул кто-то из бронебойщиков. – У меня уже от щавеля скулы сводит.

Через несколько минут по траншее понесли термосы и бачки. Загремели котелки. Бойцы ели, не покидая своих ячеек. Сразу притихли разговоры. Слышался стук ложек, смех. Чуть погодя потянуло злым солдатским табачком, смешенным с донником, заросли которого Воронцов видел в этой местности по всем обочинам дорог, закраинам полей и огородов. Не все поля были распаханы и засеяны. Брошены под зарость и некоторые огороды. Хозяева то ли ушли в беженцы, то ли сгинули где. Вот и лиховали на удобренной паровой земле лебеда, полевая ромашка да жилистый донник. Его-то солдаты и сушили, подмешивая в табак. Курева получалось больше, и дух от такого табака ядрёней.

– Старшина! – услышал Воронцов насмешливый голос лейтенанта Медведева. – Ты там старшего лейтенанта Каца нигде не подобрал?

Дался ему этот Кац.

Старшина что-то пробормотал в ответ. Он и сам чувствовал себя виноватым. Оказывается, заблудился сперва к гвардейцам, а те, ребята нагловатые, едва не раскулачили его.

– Гвардия, леший их маму… Им всё можно! – возмущался старшина, видимо, переживший у гвардейцев неприятные минуты.

Только прибрали котелки, прибыл связист из штаба полка. Передал донесение. Воронцов тут же выслал за ним своих связистов. Те выскочили из траншеи и побежали через поле, оставляя на росе темный след и телефонный провод. Связисты исчезли в ночи, а телефонный провод ещё какое-то время шевелился, поблёскивал под луной. Через час заработал аппарат.

Пакет, доставленный из штаба полка, был адресован старшему лейтенанту Кацу. И вскрывать его, зная непростой характер замполита, Воронцов не решился. Зазвонил телефон, и голос полковника Колчина тут же спросил:

– Кто у аппарата?

– Командир первого штурмового взвода лейтенант Воронцов, товарищ первый.

– А, это ты, лейтенант. Где политрук?