Читать книгу "Предрассветная лихорадка - Петер Гардош"

Чтоб ей провалиться, этой “Виа Свецика”! Я оплатил объявление и послал безупречный текст. А они допустили в нем эту фатальную опечатку! С ужасом посылаю тебе. Эти болваны нас с тобой перепутали, и получилось, что я – твоя нареченная!

* * *

В Берге тоже был новогодний вечер. Лили аккомпанировала Шаре на пианино. В репертуаре была оперетта. Песенку Бони из “Королевы чардаша” пришлось повторять три раза – настолько ошеломляющим был успех. Остальная часть вечера выдалась более грустной. Шведский оркестр из трех музыкантов играл бальную музыку, многие танцевали, плакали. К ужину подали красное вино – по литру на каждого.

Днем за обедом я снова думала о тебе, потому что была томатная подливка, а ты ведь ее обожаешь! Сладкий мой пупсик, как я люблю тебя!

* * *

В первый день нового года все давали какие-нибудь обеты. Якобович, начиная с июля, когда он встал на ноги, всякий раз за едой прятал в карман кусок хлеба. Он знал, что это глупо, что хлеб здесь дадут и завтра. Но у страха глаза велики. Так вот, Пал Якобович первого января 1946 года дал себе обещание, что больше не будет рассовывать по карманам хлеб. Гарри поклялся, что будет соблазнять девушек только по любви. Лицман дал слово уехать в Израиль. А мой отец решил, что, как только вернется домой, засядет за изучение русского языка.

Мы непременно должны мечтать, и мечтать о многом, не об одной только самоцельной любви! Наше будущее – это и труд, и призвание, и служение обществу!

В ночь на первое января в Берге девушки пели венгерский гимн.

Жизнь моя, драгоценный Миклошка! А когда ты по-едешь в Стокгольм к стоматологу?

* * *

Через неделю мой отец сел в автобус. Морозы в ту зиму стояли, каких давно уже не бывало. Термометр показывал минус двадцать один. Стекла автобуса покрылись ледяной коркой, как будто чьи-то заботливые руки упаковали его в станиолевую фольгу. Трясясь в одиночку в этом серебристом блеске, он ехал в Сандвикен.

Дома я собираюсь работать только в газете, предназначенной для трудящихся, а если не выйдет, сменю профессию. Хватит с меня буржуев!

Утром того же дня Лили не хотела вставать. Не могла заставить себя. Около полудня Шара и Юдит Гольд силком вытащили ее из постели и, как безвольную куклу, одели. Раздобыв салазки, они по очереди возили подругу по центральной дорожке лагеря.

Милый, единственный мой Миклошка! Еще нико-гда, ни секунды не тосковала я так по дому. Я готова отдать десять лет своей жизни, лишь бы перенестись сейчас в родные края!

Тем временем мой отец сидел в завернутом в станиоль автобусе, как шоколадная крошка, забытая в коробке из-под конфет. Тихо урчал мотор. Отец полностью отключился от внешнего мира – в салоне, мягко раскачивавшемся на рессорах, было благостное тепло и райское освещение. Он нащупал в кармане какой-то тонкий и заостренный предмет.

Запускаю руку в карман – и что обнаруживаю? Губную помаду “Mitzi 6 Carmin”. Я купил ее в прошлый раз и забыл тебе отослать. Ну что ж, передам при встрече. И первым делом мы испытаем ее на устойчивость к поцелуям. Хорошо?

Лили неслась на салазках. Шара и Юдит Гольд теперь впряглись в них вдвоем. Им очень хотелось утешить ее, и они надеялись, что катание в ясный морозный день подействует на нее благотворно.

Перед моими глазами – твое письмо, я прочитала его уже раз двадцать. Всякий раз в нем обнаруживается что-то новое, и с каждым мгновением я все больше шалею от счастья!

Ой, ой, ой! Как я люблю тебя!!!!!

Я видела странный сон. Отчетливый, как наяву. Я раньше таких не видела. Мы вернулись домой. На вокзале меня встречали мамочка с папочкой. А тебя со мной не было! Я была одна!

Лили снилось, как она прибыла на Келети. На вокзале море людей, но никто не толкается, никуда не бежит. Встречающие, сотни людей, стоят неподвижно, с застывшими взглядами. Единственное движущееся пятно во сне – это паровоз: пыхтя дымом, он торжественно подкатывает к перрону под стеклянной крышей вокзала. Дым постепенно окутывает толпу, но потом рассеивается, и в свинцовом утреннем свете со ступенек вагонов спускаются люди. Все тащат тяжелые чемоданы. Но встречающие – сотни, а может быть, тысячи – все так и стоят, застыв на месте.

Лили в красном платье в белый горошек и огромной широкополой шляпе. Заметив в неподвижной толпе мамочку с папочкой, она бежит к ним, но расстояние между ними не сокращается ни на шаг. И это ее изумляет. Она припускает быстрее, у нее уже пересохло горло, ей нечем дышать. Но расстояние так и не сокращается. Родители от нее в каких-нибудь десяти метрах. Лили отчетливо видит погасшие печальные глаза мамочки. Но папочка, к счастью, весел. Он раскинул руки, готовясь обнять свою дочь, но Лили так и не удается до него добежать.

* * *

В Сандвикене рентгеновский кабинет находился в клетушке, где едва помещался сам аппарат. Для моего отца в это время рентгеновский аппарат стал уже врагом. Его уже столько раз просвечивали, столько раз ему приходилось вжимать свои узкие плечи в ледяное стекло, что при виде этого аппарата в нем поднималась горячая волна ненависти.

Он закрыл глаза и попытался подавить в себе отвращение.

С врачом, Ирен Хаммарстрём, установить столь же доверительные отношения, как с Линдхольмом, мой отец не смог. Хотя Ирен была очень внимательной, мягкой и трогательно красивой. Она смотрела на отца всегда пристально, как будто пыталась постигнуть какую-то великую тайну.

Сейчас, стоя у окна, она разглядывала на просвет снимок. Мой отец тем временем занялся своей обычной игрой: откинувшись на спинку стула, он стал медленно отклоняться назад. При этом он не смотрел на Ирен Хаммарстрём. Он пытался зависнуть в воздухе.

Неожиданно докторша у окна изумленно хмык-нула:

– Я не верю своим глазам.

Мой отец приблизился к точке, когда дело решали уже буквально микроны. Малейший просчет – и он опрокинется, как подбитая кегля.

Ирен Хаммарстрём взволнованно подошла к столу и нашла один из его старых снимков. Подбежав к окну, она стала сопоставлять две рентгенограммы.

– Смотрите, – обратилась она к отцу, который в этот момент сместился еще на волосок назад, – вот ваш июньский снимок. На нем пятно размером с монету в пять эре.

Цирковой номер отца приблизился к кульминации. Стул балансировал уже на двух ножках, подошвы отца оторвались от пола.

– А вот сегодняшний. Пятно едва различимо. Это какое-то чудо. Что вам сказал главный врач, доктор Линдхольм?

В этот момент мой отец достиг физического предела. Благодаря предшествующим тренировкам он умудрился зависнуть между небом и землей, как зависает в поднебесье изготовившийся к броску сокол. Как изваяние.

– Он сказал, что мне осталось полгода.

– Немного жестко, но объективно. Я тоже, наверно, пришла бы к такому выводу.

Сольный номер отца продолжался.

– Что вы хотите этим сказать?