Читать книгу "Человеческий панк - Джон Кинг"

Поезд останавливается, застрял меж двумя сверхдержавами, время еле тянется, окончательно замирает.

Мы сидим полчаса, только звуки дыхания раздаются в вагоне, скрип тормозов разносится по вагонам. Мы, наконец, прибываем на советскую сторону, поезд снова останавливается. Ничего не происходит. Мы на окраине маленького города, и ещё через час прибывают эти кадры и начинают бродить по вагонам. Они в джинсах и кожанках, волосы зализаны назад, как у рокеров. Вон расселись по грузовым тележкам и разглядывают нас в окна. Матрона говорит, что они из КГБ, а по вагонам ходит милиция, проверяет бумаги. Говорит, мол, надеется, мы не пытаемся контрабандой ввезти валюту. Милиционеры с серьёзными лицами входят в наше купе, идут прямиком к хиппи. Обыскивают его сумки. Да, обыскивать поезд они будут долго. Я думаю про рубли в трусах, пытаюсь выглядеть невинно, но им интереснее волосатик в костюме Мао. Когда доходит до пересечения границы, запаха наркотиков и всяких хитростей, хорошо, когда сосед-хиппи отвлекает на себя внимание. Не верь хиппи. Интересно, когда они закончат обыск, позовут ли они агента Андрея Жополаза, специалиста по резиновым перчаткам, который попросит хиппи нагнуться, достать руками до пяток, и будет трогать за всякое в поисках заныканной травы.

Наконец милиция закончила проверку, и поезд трогается вперёд, снова останавливается. Бригада рабочих собирается менять колёса на советский стандарт ширины, и нам приказывают выйти. Вагоны стоят расцепленные, поднятые в воздух. Иду по платформе, в сторону кассы, где застываю в изумлении. Нельзя говорить про застывшее время, потому что здесь оно движется назад. Это путешествие во времени, не говоря уже про пространство. Белые люди, большинство — блондины, прямо как из тридцатых. Я думал, там будут азиаты, китайцы, монголы и пара-тройка казаков. Я мог бы оказаться в Саксонии или даже в Слау перед войной. До меня доходило не меньше минуты, что белая раса захватила верхнюю половину глобуса, что часы на стене движутся с другой скоростью, и тиканье — самый громкий шум в комнате.

Размышляю про пропаганду Холодной Войны, на которой я вырос, атомные бомбы и четырёхминутные предупреждения, радиация, бесконечный мрак и тьма, заряженные боеголовки скоро полетят в нашу сторону. Вижу лица, именно они больше всего боятся советской власти, это у них общее с китайцами. Они знают, как себя вести, ничего не показывать. Две кожаные куртки сидят смотрят, один расчёсывает волосы. Похоже на Миссисипи 1930-х, но стоит выйти, и тут же понимаешь, что ты в Советском Союзе, на стене напротив — рисунок советского солдата, автомат в руках, жёлтая звезда в красном небе. Рядом — ниша с маленькой статуей, на латуни вырезаны имена. Некоторое время брожу по дороге, но идти здесь некуда. Только пространство раздвигается вокруг меня, продолжение Маньчжурии и, наверно до самого Северного Полюса. Там концлагеря, где погибли миллионы человек, их запытали за преступления, которых они никогда не совершали. Если бы никто не написал об этом, мы бы так и не узнали. С Китаем так же. Лично я ничего такого там не видел.

Колёса поменяли, мы отправляемся вглубь Советского Союза, пятидневная поездка через Сибирь в Москву. Общаюсь с немцем, пока хиппи роется в рюкзаке, тяжело дышит, что-то бормочет. В последние месяцы я привык жить один, не как в те три года, когда я работал в Гонконге. Хорошее было время по-своему. Представился шанс уехать работать за границу, и я им воспользовался, снял комнату на восьмом этаже Дворца Чунцина, гостиницей владел старый тамил по имени Сэмми. Он большую часть времени сидел на диване перед входом, курил сигареты одну за другой, как будто ждал, что вот-вот что-нибудь начнётся. Я неплохо узнал его, лысый человечек с гладкой кожей, он был старше, чем выглядел. У меня в комнате хватало места для кровати и кресла, и я остался там на все три года. Комната стоила чертовски дёшево, и когда я через пару дней не выехал, он ещё снизил цену. Первый год я жил на чемоданах, пока Сэмми не забыл, что он жадный, и не купил комод с ящиками, фанерную фигню, оклеенную бумагой. Если я уезжал, Сэмми разрешал мне оставлять там вещи на пару недель. Больше мне ничего было не нужно. И я всегда сбивал цену.

Больше всего мне нравился вентилятор, новая модель, он гонял воздух по комнате, мило обдувал меня в моей персональной духовке. Из окна не было вида, только спальни и кухня гостиницы напротив, но в окна попадал свет, и я был счастлив. Я был свободен уехать в любой день, если бы захотел. Я не собирался пускать корни, жил одним днём. Если не работал, ходил бухать или копил на билет до Манилы, где я пёкся на пляже и ел свежие фрукты. Чунцин был смертельной ловушкой, разваливающийся клоповник, грязный, умирающий, все ждали пожара, а в нём могли погибнуть сотни людей. Но это было хорошее место, полно народа, тут принимали всех: китайцы и индийцы, европейцы-бродяги и американцы — дезертиры из Вьетнама, древний немец, Сэмми считал, что он бывший эсэсовец. Как будто здесь кончается мир, и путешественники валяются на матрасах, каждый этаж — лабиринт дешёвых гостиниц и крытых рынков, везде продаётся жгучая, грошовая хавка. Индийцы и пакистанцы, бангладешцы и шри-ланканцы готовят карри, и я питался китайской и вьетнамской пищей каждый день. Ночами я работал в баре, разносил напитки смешанной группе британских, австралийских и новозеландских алкашей. Среди них были редкостные пиздюки, в Слау я таких не видел, но, по большей части — нормальные мужики, которые увидели возможность заняться чем-нибудь новым и ухватились за неё, один-два образованных товарища, не принявшие стереотипной заносчивости и вырвавшиеся из классовой системы, прожившие последние двадцать лет, путешествуя туда-сюда по Дальнему Востоку.

Но то было тогда, а теперь я — сейчас, и я долго стою у окна, а поезд ловит прежний ритм. Те, кто думает, что мир перенаселён, должны приехать сюда. Поля и леса уходят за горизонт. Людей нет вообще, и я нескоро возвращаюсь в купе, лежу на полке, скосив взгляд в окно, лежу часами, встаю и снова забираюсь назад, иду в сортир, ссу на рельсы внизу, иду через другие вагоны: русские, китайские, монгольские лица, мужики играют в карты и бухают водку. Вагон-ресторан — кафешка на колёсах, жаркая и потная, но еды особо нет. Есть борщ и шоколад, и я заказываю борщ и шоколад. Плачу копейки, борщ вкусный, жирный и красный из-за свёклы, кусок сметаны растекается в середине. Со мной никто не говорит. Я не знаю языка, и они меня сторонятся, но это всё фигня. Винил отслаивается от столов, но вообще тут чисто. Ничего жареного, ни дымящегося свежего чая и подогретых тостов, еда, которой так не хватает, когда ты за границей, хотя бы «Нескафе», хочется чашку кофе. У меня есть запас еды, пакет булок, сухой тофу, пироги с красными бобами, банка овощей и пакеты кунжутных крекеров. Овощи не могу открыть, купил их, потому что на банке забавная картинка, тёмно-зелёное растение с шипами.

Иду назад по поезду в своё купе, снова лезу по лесенке и вытягиваю ноги, интересно, о чём бы сейчас думал Гари. Не хочу много о нём думать, но всё равно представляю, каково было бы путешествовать по Китаю и Сибири с ним со здоровым, не с депрессивным и сонным, впавшим в спячку на зиму, в ожидании солнца, весны; вытащить его из глубин, смотреть на крокусы и нарциссы, прорастающие в парке, на бомжей на лавках, потирающих руки и ждущих лета. Представляю, как мы выстроились в ряд с партийцами и гонконгцами, лежим на асфальте площади Таньаньмэнь, Запретный город на дальней стороне, драконы и котлы, мы со Смайлзом стоим на правительственном построении, хихикаем, пытаемся не рассмеяться в серьёзные лица полиции. Маршируем небольшими группами к мавзолею, по лестницам — и в комнату, где лежит Председатель Мао, Смайлз открывает рот и вопит, что тело — подделка, восковой муляж, вон подпись, он видел Мао в Слау, он снял квартиру, работает за прилавком в Бамбуковом Саду, царапает номера в блокноте. Вижу, как Смайлз прорывается через солдат и священное ограждение, молотит в стекло, заказывает королевские креветки в панировке, специальный жареный рис и копчёные рёбрышки. Его вытаскивают по лестнице и ставят на колени. Пистолет вжат ему в затылок. Курок спущен. Мозги на бетоне. Мирная атмосфера площади Таньаньмэнь разрушена. Выкидываю эти картины из головы, сплю немного, просыпаюсь как раз когда гасят свет, поезд катится вперёд с той же скоростью, как после границы.