Читать книгу "Бегуны - Ольга Токарчук"

Поэтому мы все обязаны снова и снова, упорно задавать один и тот же вопрос: куда мы направляемся, в какие края, какие места? Чужие страны обратились во внутренний комплекс, клубок смыслов, который хороший топографический психолог размотает в два счета, интерпретирует сходу.

Наша задача — разъяснить вам идею практической психологии путешествий и убедить: наша помощь необходима. Пусть вас, дорогие слушатели, не пугают эти тихие уголки рядом с кофейными автоматами и магазинами «Duty free», эти временные кабинеты, где анализ проводится быстро и тактично, лишь изредка прерываемый информацией об отлетах по громкой связи. Это всего два стула за ширмой из географических карт.

«Стало быть, Перу?» — уточнит топографический психоаналитик. Он похож на кассира или служащего check in[71]. Стало быть, Перу?

И предложит вам короткий ассоциативный тест, внимательно наблюдая, за какое слово можно вытянуть конец ниточки. Это моментальный анализ, без излишнего растягивания темы и обращения к ни в чем не повинным матерям и отцам. Обычно хватает одного сеанса.

Перу, стало быть, куда?

Самая сильная мышца человека — язык

В некоторых странах люди говорят по-английски. Но не так, как мы, прячущие родной язык в ручную кладь, в косметичку и английский использующие только в путешествии, в чужих странах и с посторонними. Это трудно себе представить, но английский — действительно их язык! Зачастую единственный. Им не к чему вернуться или обратиться в минуты сомнений.

Какими же потерянными они, должно быть, чувствуют себя в мире, где любая инструкция, текст самой дурацкой песенки, меню в ресторане, деловая корреспонденция, кнопки в лифте — всё существует на их приватном языке. Кто угодно может в любую минуту понять их слова, а записки, вероятно, приходится специально шифровать. Где бы они ни оказались, все имеют к ним неограниченный доступ — все и вся.

Я слыхала, что уже есть предложения взять их под защиту, быть может, даже выделить им какой-нибудь маленький язык, из тех, вымерших, невостребованных: пусть у них будет что-нибудь личное, свое собственное.

Говорить! Говорить!

Мысленно и вслух, обращаясь к себе и к окружающим, рассказывать о каждой ситуации, называть каждое состояние искать слова, примерять их — туфельку, волшебным образом превращающую Золушку в принцессу. Перебирать слова, точно жетоны в казино. А вдруг на сей раз получится? Вдруг повезет?

Говорить, дергать ближнего за рукав, требовать, чтобы он сел рядом и слушал. А потом самому становиться слушателем для чужих «говорить, говорить». Разве не сказано: я говорю, а следовательно существую? Сказано, а следовательно существует?

Использовать для этого все возможные средства, метафоры, параболы, запинки, незаконченные фразы, не обращать внимания, если предложение обрывается на середине, словно за глаголом внезапно открылась бездна.

Ни одну ситуацию не оставлять непроясненной, нерассказанной, ни одну дверь — закрытой высаживать их пинком проклятия — даже те, что ведут в стыдливые и позорные коридоры, о которых нам хочется забыть. Не стесняться ни одного проступка, ни одного греха. Грех рассказанный — отпущен. Рассказанная жизнь прожита не зря. Кто не научился говорить, тот навеки в ловушке.

Лягушка и птица

На мир можно смотреть двояко: с точки зрения лягушки и с высоты птичьего полета. Каждая промежуточная точка между этими двумя перспективами лишь умножает хаос.

Вот аэропорты — красивая фотография в рекламной брошюре одной авиакомпании. Сверхидея становится понятна, только если взглянуть с высоты птичьего полета: подобно тому как монументальные рисунки на плоскогорье Наска[72]были созданы с мыслью о существах, способных вознестись в воздух, потрясающий сиднейский аэропорт, например, имеет форму самолета. Решение кажется мне несколько банальным: самолет садится на самолет. Дорога превращается в цель, инструмент — в результат. А вот токийский аэродром, имеющий форму огромного иероглифа, наводит на размышления. Что это? Японского языка мы не знаем, а следовательно не узнаем, и что́ означает наше прибытие, каким словом нас тут встречают. Что за штамп будет поставлен в наши паспорта? Огромный знак вопроса?

Китайские аэропорты также напоминают буквы местного алфавита, их бы надо выучить, расставить по порядку, выложить анаграмму — быть может, тогда неожиданно выявится некая мудрость наших странствий? А может, следует рассматривать их как шестьдесят четыре гексаграммы из «Книги Перемен» — тогда каждую посадку можно было бы считать гаданием. Гексаграмма 40: Цзе — Разрешение. Гексаграмма 36: Мин И — Поражение света. Гексаграмма 10: Люй — Наступление. Гексаграмма 17: Суй — Последование. Гексаграмма 24: Фу — Возврат. Гексаграмма 30: Ли — Сияние.

Однако оставим эту хитроумную восточную метафизику, которая так нас манит. Рассмотрим лучше аэропорт Сан-Франциско: здесь нашему вниманию представлен предмет знакомый, вызывающий доверие и наполняющий чувством безопасности, — поперечный разрез позвоночника. Круглый центр аэропорта — спинной мозг, замкнутый в жесткий безопасный панцирь костей позвонка, вот расходящиеся лучи нервных связей, от них отходят нумерованные выходы на посадку, каждый из которых заканчивается рукавом, ведущим в самолет.

А Франкфурт? Этот огромный перевалочный пункт, государство в государстве? С чем он у вас ассоциируется? Да-да, это явно чип, тонюсенькая пластинка, только что извлеченная из компьютера. Вне всяких сомнений — нам, дорогие путешественники, пытаются указать, кто мы такие. Разрозненные нервные импульсы мира, доли секунды, частичка, позволяющая сменить плюс на минус или, может, наоборот, поддерживать постоянное движение.

Линии, плоскости и тела

Я часто мечтала о том, как здорово было бы подглядывать, оставаясь невидимкой. Быть идеальным наблюдателем. Подобно той камере-обскуре, которую я много лет назад соорудила из обувной коробки. Она сфотографировала для меня кусок мира через черное замкнутое пространство с микроскопическим зрачком, сквозь который внутрь попадает мир. Так я упражнялась.

Идеальное место для подобных экзерсисов — Голландия, где люди, уверенные в своей стопроцентной безгрешности, не признают занавесок и после наступления темноты окна превращаются в маленькие сцены, на которых актеры разыгрывают свои вечера. Ряд картин, залитых теплым золотистым светом, — разные акты одного и того же спектакля под названием «Жизнь». Голландская живопись. Натюрморты.

Вот появляется на пороге мужчина, в руках — поднос который он ставит на стол, женщина и двое детей садятся ужинать. Едят они долго, в тишине, потому что звук в этом театре отключен. Потом перебираются на диван, внимательно вглядываются в мерцающий экран, но мне, стоящей на улице, непонятно, что их там так привлекло — я вижу лишь отдельные кадры, трепетание света, картинки слишком отрывочные и мелкие, чтобы что-то разобрать. Чье-то лицо, взволнованно шевелящее губами, пейзаж, снова лицо… Некоторые считают, что пьеса эта скучная: никакого действия. Но мне нравится — например, движение ноги, машинально играющей тапочком, душераздирающий акт зевания. Или ладонь, которая шарит по плюшевой поверхности в поисках пульта и лишь найдя его успокаивается.