Читать книгу "Зимняя война - Елена Крюкова"

Он расспросил солдат: не видали ли вы девчонку такую, русую? Солдаты не видали. Он спрашивал всех подряд, кто подворачивался ему под руку. Его друзья офицеры беззастенчиво хохотали над ним. Царская дочь!.. Тебе, Исупов, меньше водки надо пить. Напротив, больше. Чтоб дурь из башки вышибло. Или травки какой накурился?.. здесь, в горах…

Он все-таки выследил ее. Старуха бурятка, согнутая в три погибели, чей сосновый срубовой домик чудом уцелел в сплошном огне Войны, на его сумасбродные расспросы показала рукой — о, далеко, далеко. О, там граница с Желтым Миром. Там… укрытье. Там живет знаменитый полководец. Что ты мелешь, старуха?.. Какой еще полководец?.. Война же идет, все полководцы на Войне… Из ума выжила. Он пятился от нее, от старого, коричневого, мятого сморчка подслеповатого широкоскулого лица, запоминая ее беззубую, всезнающую улыбку.

Грохот разбитого окна. Грохот и звон разбитого стекла. Меня скрывает здесь чудесный, сумасшедший человек. Он мудрее всех вас. Он дает мне пить удивительный напиток — заваривает зеленый чай в большой медной чашке, наливает туда молоко, кислые конские сливки, бросает соль, бросает масло, кусок жиру, зеленые сухие листики верблюжьего хвоста. Все это перемешивает витой медной ложкой и дает мне, и глядит, как я пью, как глотаю. Я живу у него уже месяц. Я удрала от полковника. Он сделал мне так больно, когда я впервые была с ним. Зачем я рассказала ему про себя?! Про Папу и Маму?! Про Лешеньку… про сестер… про Камень… Пусть бы лучше он думал, что я воровка. Что я его своровала. Выковыряла из оклада в Кремлевской церкви… из золота иконы. Синее на золотом. Какое яркое. Синий камень на моем золотом животе. Ха, ха. Или в моих желтых волосах. Сумасшедший человек дает мне пить люй-ча, похожий на суп. Он понятно говорит по-русски, хоть и коверкает наши слова. Он одержимый. Он говорит: я сколочу войско, сгоню табун хвостатых черных коней, наберу жестоких, с косицами, воинов, поведу их в Бой. Мне снег, буря нипочем, я разорву тучи руками, достану головой до звезд, так я велик. И после последнего, самого страшного Боя настанет хомонойа. Что, что такое?.. Хомонойа. Всеобщее равенство людей. Все будут одного роста. Одинаковые узкие, красивые глаза станут у всех. Одни улыбки. Одно счастье. И все будут равны и велики, велики и равны. И тогда не нужен уже будет золотой Будда, сидящий над землей в горах и видящий кровь войны незрячими золотыми глазами. Мы бросим Его в костер. Мы бросим в огонь и синий Третий Глаз Дангма, горящий у Него во лбу. Русские люди украли Глаз для своей кровавой короны. Русские люди хотят завоевать всю землю. Но не для хомонойа. А для господства. Чтоб владычить, царить. Что ты врешь, безумный старикашка!.. Русские люди хотят миру счастья. Я тоже хочу. Счастье — это хомонойа. Остальное все — оскал зубов богини Дурги. Гляди, как я скалюсь!.. Я тоже скалиться умею!.. И у меня меж зубов растет шерсть!.. Видишь!.. Зверь глядит у меня из пасти!.. А-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!

Медная чашка с люй-ча — у самых губ. Горячо. Обжигается и язык, и рот. Это напиток солдат и полководцев. Его богатыри пили, чтоб ловчей убивать друг друга. Ты хочешь кого-нибудь убить?! Нет. Я хочу убежать. Вырваться отсюда.

Он разбил стекло кулаком. Спертый воздух с запахом кедровых шишек, старой заоконной ваты, терпких спиртовых настоек, упрятанных в шкафах, с еле уловимым запахом нежной женщины — так пахнет пот любовных подмышек — ударил ему в лицо, он глубоко втянул его, как дымную затяжку. Ночь. Храп. Они оба дрыхнут. Спит старик. Она не спит. Она глядит широко открытыми глазами в потолок. Кусает ногти на своей беспалой ручонке. И холодный камень, драгоценность Царской русской короны, лежит у нее на животе.

Он увидел, как они лежат — на одном ложе, на старом, с торчащими пружинами, ободранном кошачьими когтями диване, валетом. Голова туда, голова сюда. У старикашки глаза закрыты — он спит круглым сморщенным личиком вверх, похрапывает. Она… он увидал ее русый затылок. Она лежала ничком, подложив под щеку согнутую в локте руку. Другая рука пряталась под вытертым до дыр верблюжьим жалким одеяльцем. Каска валялась около дивана — побитая пулями, с дырой в железном темени, старая, проржавевшая. Должно быть, когда начинались обстрелы, девочка ложилась и напяливала каску себе на голову. А старикашка ложился рядом с ней и бормотал свои зряшные, косноязычные монгольские молитвы.

— Анастасия!.. — придушенно позвал он. Она не шевельнулась.

Он подкрался к ней, стянул воровато ветхий лоскут одеяла. Она спала нагая, без одежд. Зачем? Старикан — еще мужик?.. Ей просто было жарко. Печь сильно натоплена, воздух горит, душно. Бечевочка нательного креста змеилась по спине, по позвонкам. Он взялся за веревку, обхватывавшую ее живот, и рванул резко. Сапфир выскользнул из-под Анастасииного ребра, гулко стукнулся о дощатый пол и покатился.

Девчонка вскочила с дивана, как и не спала. Ее лицо, ее тело мелькнуло перед ним, ее налившиеся груди — ого, старикан успел откормить ее, этапницу, доходягу. Она вырвала руку из-под одеяла, и, не успел он опомниться и осознать, что происходит, полоснула его по щеке — вдоль, поперек. Боль исторгла из него бешеный вопль. Что у нее в руке?!

В пальцах она зажала стекло. Осколок оконного стекла. Или фонарного — от разбитой лампы. Звон. Звон и хруст. И крик. И кровь, потоками, черными разводами льющаяся по перекошенному в крике лицу из раны в виде креста.

Вот она и покрестила его вдругорядь.

Он схватил ее за запястье железной рукой. Тут же выпустил — руку с зажатым в ней стеклом она стремглав занесла над его захватом. Старикашка продолжал спать. Ему снились хомонойа, счастье, любовь.

— Ты не уйдешь от меня, — прохрипел Исупов. — Ты сама придешь ко мне. Ведь я твой первый. Ведь тебе со мной…

Она плюнула ему в окровавленное, страшное лицо. Спрыгнула с дивана. Наступила босой ногой на камень, закатившийся в щель в полу.

«Только подойди попробуй, только подойди,» — говорили ее из серых ставшие черными глаза: так расширились зрачки, заняв все озеро радужки.

Старик проснулся, закряхтел, заворочался. Разлепил щелки глаз. Поглядел на происходящее, лежа, из-под руки, как глядят на яркий огонь. Расклеил и губы — для хриплой, нелепой речи:

— А нимало не знай, милай, сто Зимняя Война насялася потомуси, в мине стреляй, а я важная полководеса, я Война знай холосо, умея стреляй, воин поход сильна выступай!.. В мине стреляй — рана зарастай — я солдата Война насинай… Так она, Война, и насинай… Так и насинай…

Под звездами никогда не накуришь. Хоть всю жизнь кури. Окурками была усеяна уже вся красная ночная земля у них под ногами. Что это я с тобой разговорился, Юргенс. Я простой солдат, Исупов, и зачем ты болтаешь со мной. У тебя свои друзьяки, офицеры есть. А я потом в переделку попал. Старикашка встал, ногой подпол открыл. Я в дыру улетел. Матерюсь. Стреляю вверх. Весь пол в хибаре продырявил. Вылез — никого нет. Я во зле все там порушил, погромил. Все в щепки разнес. Кровь долго останавливал. Носовым платком прижимал, обшлагами, выдернул из-за разбитого стекла вату, затыкал. Лилась, как заколдованная. Льет и льет. Как из ведра, а не из щеки. Нерв она мне, что ли, порезала какой, только меня перекосило, и я ни говорить, ни жрать еще долго не мог. Мог только курить. Так куревом и питался. Врач в лазарете хмыкал: больше вожжайтесь с бабами, полковник. Ужо они вас. Видишь, Юргенс, шрам плохо зарос. Коряво. И крест кривой. Вроде как андреевский. Мне с таким крестом из сухопутных войск на флот пора подаваться. Какой бы я был адмирал красивый. Как Колчак?.. Что ты. Бери выше. Кто сейчас в Ставке на Охотском море?.. То-то. Такой масштаб.