Читать книгу "Ночь внутри - Павел Крусанов"

Перед отъездом он просил меня доглядывать за Петром и, если вдруг калека затеет какое-нибудь паскудство, тут же отстучать в Ленинград телеграмму. Я сказал ему, чтобы он забил на дядю, а заодно и на всю Мельну - все равно он собирается после свадьбы жить с Ритой в Ленинграде, а там ему Петр будет так же досаждать, как моим аквариумным рыбкам тайфун во Флориде. Но Мишка ответил, что калека не блажит, что он действительно хочет помешать свадьбе, так что я должен отнестись к его просьбе серьезно. Петр в самом деле был дурной и мог при желании наскандалить не хуже Одихмантьева сына - это точно. Я Мишку спросил: что он будет делать, если инвалид действительно напаскудит? - и он мне ответил:

- Угроблю.

Вот тогда я понял, что он - сумасшедший.

Николай ВТОРУШИН

- Сумасшедший?

Роман СЕРПОКРЫЛ

- Ну да, псих, чокнутый, на всю голову простуженный... Так вот, он просил отстучать ему телеграмму, и я ее отстучал. Месяца не прошло с его отъезда, как мне довелось увидеть драку между Петром и Ритиной матерью. Калека таскал ее по асфальту за крашеные космы, и оба крыли друг друга такой завидной бранью, будто это была не импровизация, а отменная домашняя заготовка. В телеграмме я докладывал: свадьбы не будет тчк покойниках не женятся тчк начинает с матери. Мне было жутко интересно, что из этого выйдет...

Ты, должно быть, знаешь: из заречья многие ходят в город не шоссейным мостом, а железнодорожным - так короче. Там есть пешеходная дорожка, узенькая, как путь в магометанский рай. В то время дорожку ремонтировали в пролетах по очереди меняли гнилые перила и настил. Работали не спеша, и неделями над каким-нибудь разобранным пролетом лежала одна перекинутая доска.

На следующий день после отправки телеграммы я решил проследить за Петром.

Николай ВТОРУШИН

Роман Ильич, прищурившись от дыма, лениво раскуривает папиросу.

- Вы хотите сказать... Петр не сам упал с этого моста?

Роман СЕРПОКРЫЛ

- Никто его не сталкивал. Я шел за Петром по пятам от самого его дома. Было раннее воскресное утро, народу - ни души. Петр хромал на службу сторожить столярные мастерские, а я на порядочном расстоянии крался следом, укрываясь за деревьями. И вдруг между мной и Петром возник Мишка. Он вынырнул из-за кустов, когда дядька уже шагал по мосту, - помню, я порадовался, как славно работает почта, - Петр его не видел, а Мишка не видел меня - я стоял за тополями и соображал, как бы мне незаметно проскочить за ними на ту сторону. Но Мишка за калекой не пошел; он оглядел пустой берег и, когда Петр сделал шаг по доске, перекинутой над разобранным пролетом, вложил в рот два пальца.

Николай ВТОРУШИН

- Выходит, Мишка застрелился не...

Роман СЕРПОКРЫЛ

- А ты думал, он всадил в себя пулю, потому что влюбился в собственную сестру?

14

Мария ХАЙМИ

Я чувствовала, как вытягивается мое лицо, как карабкаются на лоб брови, чувствовала горячую кровь, прилившую к щекам, и ничего не могла с собой поделать, потому что ни о чем, абсолютно ни о чем еще не успела подумать. И только то, что называют словом "чутье", кричало во мне: ты дождалась, его нельзя отпускать!

А парень протягивал мне букет оранжевых роз, произносил отчаянную речь и неловко мялся перед порогом. Желтоволосый, сухопарый, скроенный по ненавистной мерке, он говорил о Рите, но его слова укладывались в моей голове без связи с их смыслом, я слышала: возмездие уже близко, кончилось ожидание, теперь надо хитрить, оплетать паутиной, жалить. И когда я принимала цветы, пропускала его в дверь, вела в гостиную, то чувствовала только скольжение прорвавшего запруду времени, еще не понимая того, что этот человек пришел просить руки моей дочери.

Ах, как я их ненавидела! Все их поганое семя! Как душила меня злость при одной мысли о них - о том, что живут они, не замечая меня, как будто нет меня вовсе на свете, что полны они своими, а не моими заботами и не делятся со мной всем, что имеют, чем счастливы, о том, что вот так просто смеют ходить по земле эти люди, один из которых принес мне боль и унижение, испепелил меня, сделал пауком, чья жизнь - голодное ожидание над распущенной сетью. Они - вечные мои должники, и первый - Петр. Он должен мне за ту ночь, когда я поддалась ему, пусть это случилось не только из страха и не только из-за его кобелиного упорства... Он не получал дара, он взял то, что ему не предлагали, значит - виновен.

Тогда, в Новгороде, где я - кокетливая девятнадцатилетняя дура стучала на "Ремингтоне" в райвоенкомате, Петр Зотов караулил меня после службы на бульваре, хромал следом, лапал за тугой зад, грудь, живот, говорил похабные слова, и изо рта его пахло болотом. Он говорил, что если я буду упрямой, он откроет моему начальству обман в анкете, где я умолчала про отца. Он догадался, что без этого обмана меня бы не взяли работать в хлебный военкомат. Я боялась Петра, но я знала его семью, - знала, что если Семену Зотову станет известно, с каким снаряжением выходит на охоту его сын, то от Петра жидкой лужицы не останется. Но Семен был в Мельне, а я была в чужом городе, и Петр домогался с бесстыдным упорством, разжигая во мне отвращение и подлое любопытство. Я была молода, молодость, лишь понаслышке знакомая с мужским арсеналом, жгла меня изнутри и томила жаждой неведомого. Говоря себе, будто отдаюсь Петру от отчаяния, я отдалась ему из любопытства, потому что тело мое, не считаясь со стыдом, хотело отделаться от него именно так. Но был и страх, и циничный напор, без которых я, пожалуй, и носа не повернула бы в сторону Петра.

Я отдалась калеке. И эта ночь погубила во мне девочку, мечтавшую о красавце-женихе, читавшую стихи и книжки по астрономии. Эта ночь измазала мне душу грязью, мерзостью стыда и унижения - так грубо и безобразно открыл мне Петр соль любви без самой любви.

Но тогда я носила в сердце лишь отвращение - еще не расцвела в нем ненависть. Ненависть появилась потом, когда я почувствовала, что грязь, коснувшись меня, во мне продолжается, дает росток, когда я по-настоящему испугалась, растерялась, не зная, что делать, куда кинуться за помощью, чтобы при этом не умереть от позора, не зная, есть ли вообще на свете сила, способная убить ненавистную, прорастающую во мне жизнь, когда я затаилась, в страхе, оглушенная случившимся, сунула голову в мох, как перепелка, сшив свободное платье и перестав ходить в баню, где могла встретить знакомых, когда в отчаянии нашла Петра, и он кричал мне, что я шлюха, панельная трепушка, и бил меня кулаком в ухо, потому что поздно было что-то делать, когда перестало спасать платье, и меня уволили с работы, когда я голодала, оставшись без рубля, когда меня выгоняли из общежития, а вернуться в Мельну казалось мне страшнее смерти, когда Петр неожиданно сам нашел меня и трусливо предложил каждый месяц давать мне деньги, лишь бы я ни о чем не проболталась Семену (ведь он убьет его, нет, конечно, не из-за нее, не за то, что сыночек обрюхатил набитую дуру, а за то, что сыночек забрызгал своей поганой спермой имя Сергея Хайми), и когда я, растерянная, затравленная, согласилась на эти деньги, потому что мне нужно было что-то есть, и потому что я еще не поняла с предельной ясностью, что хочу его смерти, - вот тогда в моем сердце раскрылся бутон ненависти.