Читать книгу "Ночь внутри - Павел Крусанов"

Анна ЗОТОВА

- Я говорила... для двоих этого дома много. Если хочешь, живи с нами. Можешь выбрать любую комнату - платить не надо. Мы с Натальей всю жизнь о ком-то заботились... Для тебя этот город - чужой, ты в нем один, тебе приходится делать работу, какую не пристало делать мужчине...

Николай ВТОРУШИН

Жить с ней в одном доме?! Подчиниться ее тесному универсуму? Но в нем не повернуться, как в печной трубе. А разрушить его она не позволит. Не-ет... С меня достаточно того, что я живу в чужом городе, зачем проживать в нем чужую жизнь?

- Я подумаю.

Анна ЗОТОВА

- Я рассказала все, что могла. В нашем доме не осталось мужчин. Они ненавидели жизнь, и жизнь отплатила им за их ненависть. Но я никак не пойму, что же в ней было для них так непереносимо? Скажи мне: почему они ее ненавидели?

Николай ВТОРУШИН

- Я понял иначе. Они и не думали ненавидеть жизнь. Они ее любили. И делали это благородно: чувствуя ее расположение к себе, были ей верны и преданы, а видя пренебрежение, уходили от нее первыми. Только двое подкачали: в Якове было слишком много доверчивой фатальности, а Петр любил по-песьему, без достоинства. Во всех остальных благородства и достоинства было - хоть отбавляй! В этом - объяснение. Ведь в гордой любви нет прощения, и когда жизнь им изменяла, они даже не интересовались, почему так вышло, они просто раз и навсегда от нее отворачивались. - Пожалуй, это звучит слишком красиво, чтобы быть правдой. Да и старуха не поверит - как могут ее родичи любить?! Для нее любовь - вещь не из их гардероба: надень на них, и получится что-то нелепое, вроде цыганки в брюках. Больше меня не пригласят жить в этом доме...

13

Николай ВТОРУШИН

Водка жаром разбегается по жилам, теснит вон из сердца холодное величие декабря. В песне метели, распустившей белые космы, уже слышится радость - так может веселить яростный вой пожара. Роман Ильич зорко следит за столом, он начеку - стаканы полны на четверть, на один глоток. Я запиваю водку прямо из литровой банки, закусываю картошкой, смотрю в окно на мглистую декабрьскую метель, укутавшую землю в снег. Трубы воют ведьмачками, и нет больше желаний - только бы сидеть здесь, вытянув ноги в тепло рефлектора, чувствовать огонь, бегущий по жилам, только бы слушать древнюю песню пурги, фоном подложенную под повесть о закате Зотовых; слушать саму повесть - из уст свидетеля, который не держит зла на этих людей и которому, собственно говоря, плевать, говорить ли про них или про давешний скандал на рынке, когда у одной торговки в бочке соленых огурцов нашлась дохлая крыса. Хорошо, что ему плевать - он не ищет потаенный смысл в их, в общем, заурядных русских жизнях, не ищет предначертанную им от века судьбу; ему понятны эти люди, а понятное - всегда просто, будь то печная вьюшка или теория филогенеза. А в старухе нет понимания. Оттого она и разыскивает человека, способного понять ее родню, но понять так, чтобы те и в самом деле оказались виновны во всех сочиненных ею грехах: в братоубийстве, женоубийстве, детоубийстве, в жестокости и равнодушии, в ненависти и злобе к жизни - она хочет, чтобы равнодушие уживалось в них с ненавистью и чтобы ей объяснили: как это может быть? Старуха ищет человека, способного развеять ее сомнения относительно ею же вынесенного приговора во мне она такого человека не нашла... А Серпокрыл, который все понимает, понял и это, и теперь я окажусь виновным в болезни старухи, которая, быть может, просто промочила ноги...

Роман Ильич откусывает макушку вареного яйца и высыпает в рот - во след закуске - щедрую щепоть соли.

Роман СЕРПОКРЫЛ

- Скучно тебе здесь, поди, раз после бабки Зотовой готов еще раз всю эту историю...

Николай ВТОРУШИН

Дело не в скуке, просто мое воображение голодно, как триумфальная арка, - оно может сожрать армию. Теперь я сам сочиняю историю Зотовых, складывая, как пазлы, кусочки рассказов и легенд в надежде, что в итоге откроется нечто цельное, какие-нибудь "Бурлаки на Волге"...

Роман СЕРПОКРЫЛ

- Мы с Мишкой Зотовым были закадычные приятели. Секретов друг от друга не держали, делились, по-мальчишески, всем - от грибных мест до сердечных тайн, поэтому скажу точно: о семье Хайми он знать ничего не знал и с фамилией этой был знаком разве что со слов своей двоюродной тетки, упоминавшей ссыльного студента в сказании о переселении Зотовых в Мельну.

Как только мы сдали последний экзамен за десятый класс, из Ленинграда к Мишке примчался дед. Семен не был в Мельне лет шесть, однако самостоятельно решил, что именно Мишка выведет Зотовых в тот ученый, неугомонный мир, из которого возник когда-то перед Семеном ссыльный студент Сергей Хайми. Одним словом, дед во что бы то ни стало решил определить Мишку в университет. И то правда, через мать от деда-зоолога досталась Мишке любовь к разной мелкой живности - обожал ловить жуков и стрекоз и считать им ножки-крылышки, - но об университете он не мыслил и никогда о нем не говорил. Однако на предложение деда согласился сразу - не из покорности, просто он моментально поверил, что это именно то, что нужно.

В Ленинграде Мишка два года трубил на брони в каком-то химическом институте - выдувал в стеклодувной мастерской реторты и колбы, - потом-таки поступил в университет и стал наведываться в Мельну на каникулах. Потом умер Семен, за месяц сделавшись дряхлым, слюнявым стариком, и Мишка опять приехал домой. Он привез из Ленинграда в заказном автобусе гроб и под хлипким осенним дождем похоронил деда на кладбище, за часовней, где уложены остальные Зотовы, чьи остатки удалось собрать по свету.

А через два года на каникулах Мишка встретил в Мельне Риту Хайми. Семнадцатилетняя камелия, она уже заставляла встречных прохожих провожать себя взглядом - мужчин, потому что они - мужчины, а женщин, потому что они боялись за своих мужчин. Ей поражались и ее ненавидели - любить ее было страшно.

Николай ВТОРУШИН

- Я ее видел. В кассе, на вокзале.

Роман СЕРПОКРЫЛ

- Успел?

Николай ВТОРУШИН

- Почему - успел?

Роман СЕРПОКРЫЛ

- Она нам ручкой сделала. Месяц назад ее в вагон-ресторан сманили официанткой, а теперь она в Питере у бригадира проводников - хозяйка.

Вернемся в предысторию: по городу о Рите ходили скверные слухи - не все в них было правдой, но была и правда, - так вот, Мишка на те слухи плевать хотел и неделю спустя, как Риту закадрил, не тыл показал, как бы всякий при ее славе сделал, а отправился к ней домой свататься.

Свадьбу уговорились сыграть в ноябре, когда невесте исполнится восемнадцать.

Рита зажгла Мишку как порох - он стал бешеным. Ему было из-за чего беситься - ладно, что невеста его (я не говорю, что он был для нее чужим, ненужным - нет) о верности имела такое же понятие, какое имеет о ней, скажем, цветочный пестик, так еще Петр, узнав о свадьбе, погнал такую пургу, будто дело шло не о Мишкиной женитьбе, а о продаже калеки в галерные рабы. Но Мишка и в детстве не очень-то Петра жаловал, а теперь для него в дядькином слове подавно весу не было. Однако Петр от своего не отступал, уперся - не сдвинуть: обещал парней представить, которые после свадьбы Мишке вроде родственников выйдут, и с ними доктора, который якобы на Рите диссертацию защитил по абортам. Мишка Петра выслушал, потом взял его за горло и сказал, что если тот Риту еще раз своим навозным языком помянет, то понадобится калеке уже не трость и даже не инвалидная коляска, а гроб и место на кладбище. Петр тогда непотребности говорить перестал, но только свадьбы, сказал, все равно не допустит - такую стойку держал до самой своей кончины. Так что к середине сентября, когда Мишка, наконец, собрался ехать в Ленинград на свою учебу, от всех этих достач мозги у него сильно сбились набекрень.