Читать книгу "Гость из будущего: Анна Ахматова и сэр Исайя Берлин: История одной любви - Дьердь Далош"

эту новость с безоблачной радостью. Он ворчливо добавляет: «А что с моим Зощенко для Литгазеты?» Словно существовала какая-то логическая связь между неожиданным разрешением на выезд Ахматовой и свободой писать правду о соратнике по судьбе спустя шесть лет после его смерти; словно вообще существовала логика в хаосе плохо осмысленных старых грехов режима и новых ошибок, совершаемых в последующие годы.

Сама Ахматова смотрела на перспективу поездки уже гораздо более скептически, чем в момент получения приглашения. Даже перед самым отправлением поезда Москва — Рим она не могла преодолеть свое недоверие. Пока провожавшие помогали занести в купе багаж (как вспоминает Анатолий Найман, все эти сумки и саквояжи были одолжены у знакомых), Ахматова стояла на перроне, под холодным декабрьским ветром, кутаясь в длинный шерстяной шарф, подарок вдовы Алексея Толстого, и все еще как будто колебалась. «Ну что ж, еду представлять коммунистическую Россию», — якобы сказала она Льву Копелеву и его жене, Раисе Орловой. Ее утешали: она будет представлять там великую державу — Русскую поэзию; она отвечала: «Нет уж, мои дорогие, я-то знаю, зачем меня посылают».

Одним из тех, кто лично присутствовал при вручении Ахматовой премии, был немецкий писатель Ганс Вернер Рихтер. Сразу после возвращения из Италии он послал репортаж радиостанциям «Зендер Фрайес Берлин» и «Норддойче рундфунк». Репортаж, в сущности, представляет собой оду в прозе, воспевающую Ахматову как явление, хотя как поэта он ее совершенно не знал — и сначала даже перепутал с молодой поэтессой Беллой Ахмадулиной.

Джанкарло Вигорелли организовал для почти сотни участников Европейского литературного сообщества серьезную культурную программу. В бывшем монастыре Сан-Доменико писателям показали фильм присутствовавшего там Пьера Паоло Пазолини «Евангелие от Матфея». Рихтер многозначительно замечает о Пазолини: «Коммунист и, скорее всего, член партии». После этой фразы автор не может остановиться в выражении восторга: «Будь я знаком с Христом, я сейчас должен был бы сказать: никогда я не видел Христа более сияющим, более привлекательным, более вдохновенным. <…> Никто в этом зале к концу сеанса не остался атеистом. Даже русские спешили к Пазолини с объятиями и поцелуями, а один из них пытался скрыть выступившие на глазах слезы».

«Одним из них» был, по всей вероятности, Александр Твардовский, главный редактор «Нового мира». Возвратившись в Москву, он рассказывал своему молодому коллеге, Владимиру Лакшину: «„Уже ради одного этого (фильма. — Д. Д.) стоило поехать“. Целый час пересказывал картину. „Я ведь, откровенно говоря, к самой фигуре Христа относился как к чему-то отжившему и не ожидал, что все это меня так тронет… А когда в конце запели русскую песню, так, казалось бы, некстати и так понятно, — меня чуть слеза не прошибла“».

Ахматова на киносеанс не пошла. Содержание фильма ей пересказал, спустя полгода, Найман, который видел «Евангелие от Матфея» в каком-то эксклюзивном московском кинотеатре; скорее всего, в «Иллюзионе». Слушая изложение Наймана, Ахматова тоже расплакалась. Но давайте читать дальше восторженный отчет Ганса Вернера Рихтера. «О, итальянский коммунизм, эта неповторимая смесь классовой борьбы, христианства, социализма, католической церкви, толерантности, упорства, хвастливых жестов и глубокой потребности в социальной справедливости, к тому же все это — на сицилийской земле <…> в наполненном сигаретным дымом кинозале. Да, мы чуть не закричали: Christus ante portas… Христос у ворот коммунизма…»

Некоторые утверждают, что пошлостью, китчем может быть не только фотография или картина, но и настоящий пейзаж — например, берег моря с закатом солнца. Поэт, один из основателей Gruppe 47, который отправился в Катанью от скуки, пресытившись филистерским благополучием аденауэровского христианского социализма (Wirtschaftswunder), наверное, искренне восхищался средиземноморским католическим социализмом. И тем не менее все то, что так прочувствованно описывал Ганс Вернер Рихтер и что большинство присутствующих переживали так же, как он, было не реальностью, а самовнушением, продиктованным историческим моментом.

В Итальянской компартии в начале 60-х годов сформировалась точка зрения, что социализм на Апеннинском полуострове можно построить мирными средствами, путем так называемых структурных реформ. Компартия все более критически относилась к советской и восточноевропейским моделям. Посмертный меморандум Пальмиро Тольятти, который вынуждена была напечатать (14 сентября 1964 года) и «Правда», пробуждал надежду, что западный коммунизм может способствовать демократизации восточноевропейских государств. Иллюзия эта, однако, продержалась недолго.

Нестойкой оказалась и та странная писательская солидарность в Катанье, когда советская делегация по-братски грелась в лучах славы поэтессы, не так давно преданной анафеме. Несколькими годами позже советские писатели, только-только, как говорится, принятые в обществе, уже наперебой лезли из кожи, клеймя Солженицына, поздравляли партийную верхушку с оккупацией Чехословакии, помогали изгонять замученного цензурой Твардовского из редакции «Нового мира» — и вплоть до 1988 года ни словом не обмолвились о том, что пора бы приступить к полной моральной и политической реабилитации лауреата премии «Этна-Таормина» Анны Ахматовой.

Как я уже говорил, Анна Ахматова не была на просмотре фильма Пазолини: долгая дорога утомила ее. Не пришлось ей принимать участие и в заседаниях. Ахматову сопровождала дочь Пунина, Ирина; это было вынужденное решение: Ахматова хотела взять с собой Нину Ардову, но ту в сентябре 1964 года разбил инсульт.

Из-за плохого самочувствия Ахматовой церемония награждения тоже была сокращена. Сурков пытался уговорить Ахматову прочесть стихотворение о ленинградской блокаде, но поэтесса, в соответствии с атмосферой места, выбрала написанное в 1924 году стихотворение «Муза».

Когда я ночью жду ее прихода,

Жизнь, кажется, висит на волоске.

Что́ почести, что́ юность, что́ свобода

Пред милой гостьей с дудочкой в руке.

И вот вошла. Откинув покрывало

Внимательно взглянула на меня.

Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала

Страницы Ада?» Отвечает: «Я».

«Она, — рассказывает Ганс Вернер Рихтер, — читала по-русски голосом, который напоминал о далекой грозе, причем нельзя было понять, удаляется эта гроза или только еще приближается. Ее темный, рокочущий голос не допускал высоких нот. Первое стихотворение было короткое, очень короткое. Едва она кончила, поднялась буря оваций, хотя, не считая нескольких русских, никто не понимал ни слова. <…> Все происходившее напоминало <…> новогодний прием при дворе монархини. Царица поэзии принимала поклонение дипломатического корпуса мировой литературы <…> Потом кто-то сказал, что Анна Ахматова устала, и вот она уже уходит — высокая женщина, на голову выше всех поэтов среднего роста, женщина, подобная статуе, о которую разбивалась волна времен с 1889 года и до наших дней. Видя, как величественно она шествует, я внезапно понял, почему в России время от времени правили не цари, а царицы».

Рихтер описывает, как поэты разных стран едва ли не