Читать книгу "Пять праведных преступников - Гилберт Кийт Честертон"

стране и о патриотизме. Если я, голодая, встану на колени перед статуей Павонии и попрошу у нее поесть, она сойдет с пьедестала и принесет мне горячих пирожков или бутербродов с сыром.

Если идет снег, а у меня нет теплой одежды, флаг над дворцом укутает меня, как плед. Во всяком случае, многим кажется, что так все и будет. Странные вещи надо пережить, чтобы в этом разубедиться.

Он сидел недвижно, но голос его взмыл ввысь.

– А здесь я ел. Здесь я выжил. Считайте, если хотите, что со мной обращались как с собакой, но здесь – моя миска и моя конура. Собака не покинет и не обидит хозяев.

Разве слуга хуже, чем пес?

– Как вас зовут? – спросила она.

– Меня зовут Иоанн Конрад, – охотно ответил он. – Сейчас у меня нет семьи, но прежде мы стоили больше, чем теперь. Поверьте, Ваше Высочество, здесь нет никакой тайны. В наше время многие скатываются вниз. Это легче, чем подняться наверх, да и лучше.

– Если вы порядочный человек, – негромко сказала она, – если вы где-то учились и что-то читали, тем стыднее служить шайке разбойников. Легко говорить о псах – легко, но не честно. У собаки один хозяин и один долг. У нее нет ни дела, ни веры, ни страны, она не знает закона. Но как примирить со справедливостью то, что случится, если город захватят бешеные псы?

Он напряженно глядел на нее, неравенство растворилось в споре, словно она и впрямь отмахнула все различия, войдя к нему в темницу. Он глядел на нее, и лицо его менялось, ибо он уловил еще один смысл этой странной беседы.

– Вы чересчур милостивы, – сказал он. – Во всяком случае вы добрее моих хозяев. Ни один человек не сделал столько для меня. Но сам я не сделаю ничего для бедной Павонии со всеми ее павлинами и полицейскими.

– Сделайте это для меня, – сказала принцесса.

– Да, ни для кого другого я бы этого не сделал, – сказал он, – но тут и начинается самое трудное. Повиноваться вам – истинная радость, но ни в коей мере не долг. Разве приличная собака сделает ради удовольствия то, чего не сделает из верности?

– Собак я люблю, – вскричала она, – только не бульдогов! Они уродливы.

И прибавила, внезапно переменив тон:

– Понять не могу, зачем вам сидеть в тюрьме. Вас же осудят на долгий срок за измену, и все ради дьяволов, которые нас взорвут!

– Что ж, – спокойно сказал он, – меня осудят за измену, потому что я не хочу стать предателем.

Остроумие этой фразы отдавало высокомерием, и принцесса не сумела сдержать себя.

– Хорошо! – вскричала она, поворачиваясь к двери. – Сидите здесь, гибните, ведь вам безразлично, что мы взлетим в воздух! Бог знает, что задумали эти мерзавцы, но и вы знаете. Только Богу нас жалко, а вам – нет. Вам никого не жаль, вам все безразлично, кроме подбородка да гордыни! А вы безразличны мне.

Она распахнула дверь, захлопнула, и узник остался опять один в своей камере. Он опустился на койку, обхватил руками голову и долго сидел так, а потом встал и с тяжелым вздохом направился к двери, услышав привычные шаги.

Через несколько часов в королевских покоях, когда король брал бокал вермута у более покладистого лакея, премьер-министр, сидевший напротив него, заметил между прочим:

– Видимо, мы с ними справимся. Еще час назад я очень беспокоился, задумали они что-то жуткое, но, раз этот слуга все нам откроет, мы успеем их взять. Гримм…

Принцесса Аврелия Августа вскочила так быстро, словно ее оскорбили.

– Что вы говорите? – вскричала она. – Он ничего не открыл. Он отказался!

– Простите, Ваше Высочество, – отвечал премьер-министр, – новости верные, прямо от полковника. Лакей согласен.

– Нет, – сказала принцесса. – Не верю.

Те, кто еще способен удивляться тайне женской души, удивятся ей, ибо, снова явившись в тюрьму, она явно и несомненно презирала человека, который внял ее просьбе.

– Вот чем кончилось ваше упорство, – говорила она, – все это ваше мужество! Решили спасти себя? И впрямь, что вам эти бедные люди, которые вам доверились!

– Не знал, что вы их так жалеете, – сказал он.

– Я жалею всякого, кто связался с вами, – сказала принцесса. – Конечно, я их осуждаю, но мне их жаль, их травят, им приходится верить вот таким… Наверное, это вы сбили их с толку.

Последнюю фразу она прибавила, повинуясь здравому женскому принципу, которого некоторые мужчины не понимают в минуты слабости. И очень удивилась, когда услышала:

– Да, вы правы. Я сбил их с толку.

Она так удивленно смотрела на него, что он тоже прибавил:

– Только вспомните, о чем вы просили. Это я сделал для вас. – Голос его снова взмыл ввысь и стал таким, какого она в жизни не слышала. – Да, я предатель. Но почему вы наделены и этой силой? Почему ваше лицо непобедимо, как Господь в день Суда? Невежество может встать против мудрости, бессилие – против силы, но встанет ли уродство против красоты?

Он шагнул к ней, и, как ни странно, она шагнула к нему, глядя на его лицо, словно озаренное молнией.

– О, Господи! – вскричала она. – Не может быть!

Остальная часть их свидания слишком хороша, чтобы в нее поверить.

5. Цена измены

Одна-единственная мысль нависла над страной и над столицей, словно над заброшенной деревней, где появился одержимый пророк. Воззвания сделали свое дело – самые беспечные люди верили, что вот-вот враг ворвется через все границы или взрыв прогрохочет в сердце города, повинуясь неведомому и неотвратимому сигналу. Вторжения боялись больше и удивлялись тому, что во всей этой тайне есть что-то иноземное. В конце концов профессор Фок был признан за границей больше, чем дома, да и владелец ломбарда невесть откуда приехал, а уж тем более – неведомо где разбогател. Никто не сомневался, что именно они соорудили какую-то жуткую машину. И тут явилась весть – плененный слуга готов их выдать. Он подписал бумагу: «Согласен дать ключ и навсегда оставить разрушителей, но на своих условиях».

Какой бы ни была в прошлом семья Иоанна Конрада, в государственный совет, а значит – и на аудиенцию к королю, он явился с достоинством, ничуть не похожим на лакейскую важность.

Он подошел к небольшому круглому столу, вокруг которого сидели четыре правителя Павонии, с должной почтительностью, но без малейшего замешательства или подобострастия. Поклонившись королю, он сел в кресло, на которое тот указал, и смутился скорее король, чем его подданный. Хлодвиг III откашлялся, немного подумал, глядя на свой нос, потом сказал: