Читать книгу "Русский в Англии: Самоучитель по беллетристике - Борис Акунин"

Пожал обоим руку, для чего пришлось опустить звонкий узелок на доски, и пошел вверх по трапу, даже не оглянулся.

Он и потом, когда корабль отчалил и стал удаляться, не вышел помахать рукой.

Глядя вслед «Акасте», которую тащил в сторону моря пыхтящий буксир, Николай Платонович спросил:

– Слушай, а у тебя бывает, что тоже хочется уплыть куда-нибудь далеко-далеко, в иную жизнь, из которой нельзя, да и незачем вернуться?

Александр Иванович усмехнулся.

– «Плыть иль не плыть? Вот в чем вопрос. Что благороднее: сносить ли гром и стрелы враждующей судьбы, или восстать на море бед и кончить их борьбою?». Ты про это спрашиваешь? Конечно, бывает. Всем иногда хочется уплыть в иную жизнь и не оглянуться. Но штука в том, что хочешь ты этого или нет, все равно однажды уплывешь, никуда не денешься. Так к чему торопыжничать?

Комментарий

Один из возможных способов выхода из трудной фабульной ситуации – той самой бесконфликтности, о которой я предупреждал вас в задании, – перевод нарративного двигателя с событийного топлива на атмосферное.

Ничего особенного не происходит, вся занимательность возложена на персонажей. Каждый из них, даже едва намеченный Огарев, добавляет свою краску на этот импрессионистский холст.

Другой использованный здесь прием я называю «эффект хокку». Он возможен лишь в том случае, если вы уверены, что аудитория обладает неким дополнительным знанием. Вы нажимаете на скрытые рычаги, побуждающие читателя произвести некую мыслительную работу и испытать нужные вам чувства. Самый элементарный пример – мое любимое трехстишье поэтессы О-Тиё (я в свое время вокруг него сочинил толстенный роман «Алмазная колесница»): «Мой ловец стрекоз,/ О как же далеко ты/ Нынче забежал!». (Чтобы оценить смысл, нужно знать, что хокку написано на смерть трехлетнего сына).

Также и здесь. Я воспользовался тем, что из подготовительного материала читатель знает:

– о том, что Наталья Алексеевна не выжжет любви каленым железом;

– о том, что бедный Огарев свернет себе шею в этом самом Гринвиче, на который небрежно махнул рукой;

– о том, что Бахметев бесследно исчезнет.

Урок шестой

Антипатия к персонажам

The Holborn Valley Viaduct in the City of London. 1871. Engraving from “Collins’ Illustrated Guide to London and Neighbourhood”. Published by William Collins, Sons & Company (London). iStock.com.

О, люди, отродья крокодилов!

Теперь давайте посмотрим, как работать с несимпатичными персонажами. Беллетрист должен одинаково хорошо управляться и с пряником, и с кнутом.

Начну с грустного факта. В литературе, в отличие от жизни, отрицательные персонажи интересней положительных. И для читателей, и для автора. Мне нравится объяснять себе это тем, что для человечества норма – Добро, а Зло – аномалия; девиации вызывают больше любопытства как всякое отклонение от стандарта, да и вообще они намного разнообразней. Ложь изобретательней правды, предательство психологически затейливей верности, у трусости более живая фантазия, чем у храбрости, зыбкость характера и непредсказуемость поведения драматичнее цельности и надежности. Увы, увы, увы.

Неприязнь, тем более ненависть, более острое чувство, чем приязнь и любовь. От любви не убивают (во всяком случае очень редко).

Ну и, конечно, Нехорошесть гораздо лучше двигает сюжет, даже в текстах для младенцев: придет серенький волчок и ухватит за бочок.

Вводя в произведение антигероя, вы запускаете механизм интриги. Самой точной метафорой подобного действия можно считать знаменитое хокку Басё:

Вот старый пруд.

Бултыхнулась лягушка.

Ах! Запела вода.

Вы кидаете в сонный пруд еще не развернувшегося сюжета холодное, слизистое земноводное, и тишина нарушается всплеском, бегут волны. Началась жизнь.

Именно как к лягушке и надо относиться к нехорошему персонажу. Ни в коем случае не пытайтесь изобразить его с симпатией. Многие писатели, в том числе великие, пытались усложнить авторскую и читательскую задачу, описывая какого-нибудь бяку с родительской любовью – как Господь Бог, сокрушающийся о заблудшем чаде. Это не работает. Эффект будет всегда один и тот же: читатель полюбит героя, которого по авторскому же замыслу должен осуждать. Потому что любовь на то и любовь, чтобы прощать слабости и даже злодеяния. Вспомним того же Печорина, объективно говоря, совершенного злодея, или никчемного бездельника Онегина, который ни за что ни про что убил славного восемнадцатилетнего парня и поехал себе путешествовать по заграницам. Не плодите Печориных, не морочьте читателей. Вы в ответе за тех, кого приручаете.

Вы обязаны досконально понимать внутреннее устройство отрицательного персонажа – но ни в коем случае не «входить в его положение». Ваше отношение может быть или брезгливым, или отстраненно-исследовательским, как у ученого-натуралиста, который ведет наблюдение за мечущей икру лягушкой.

Приведу примеры интродукции неприятных людей из классики.

Вот Лев Толстой описывает ненавистного ему Бонапарта:

«Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди».

Никакой моральной оценки, никакого осуждения – лишь общая импрессия чего-то отталкивающего: надутый, противоестественный, холеный коротышка, и притом толстый, толстый! Про толщину повторено аж дважды, и понятно почему. Автору нужно деромантизировать чрезвычайно романтизированную фигуру Наполеона, а в пузатости ничего романтического нет.

Вот у Достоевского портрет Петруши Верховенского: «Голова его удлинена к затылку и как бы сплюснута с боков, так что лицо его кажется вострым. Лоб его высок и узок, но черты лица мелки; глаз вострый, носик маленький и востренький, губы длинные и тонкие».

Как и в предыдущем фрагменте, автор заостряет наше внимание на одном слове, повторяя его трижды: «вострый», «востренький». Оно звучит противнее, чем нейтральное «острый» и к тому же ассоциируется не столько с худобой, сколько с пронырливостью.

Полюбуемся на диккенсовского Урию Гипа. У него и тело, «извивающееся, как змея», и «лицо мертвеца», и «ноздри вместо глаз». Писатель не оставляет читателю ни малейших шансов проникнуться расположением к этому молодому человеку.

Однако мы с вами живем и пишем в двадцать первом веке. Читатели теперь взрослее и, пожалуй, обидятся, если вы будете так явно предупреждать их «фу, кака!». Нужно не лупить топором по голове, а слегка скрести ногтем по стеклу. Этого вполне достаточно. И, разумеется, не жмите на физические недостатки. Оно и неполиткорректно, и непродуктивно – мы ведь не кино показываем.