Читать книгу "Паруса «Надежды». Морской дневник сухопутного человека - Александр Рыбин"

— Здравия желаю, товарищ Пал Палыч! — обрадовался соседству Илья. Ему давно хотелось раскрутить Цымбалюка на серьезный разговор.

— И тебе не хворать, — ответил тот нехотя. Потом, будто очнувшись, покосился на Сечина: — В армии небось служил?

— Нет, не довелось. Маман отмазала. А почему вы спрашиваете?

— Да голос уж больно командирский.

Илья навел объектив на Цымбалюка; ему показалось, что фас Пал Палыча с презрительной ответной улыбочкой на фоне уползающих грозовых облаков будет очень даже ничего смотреться и займет достойное место в его маринистской коллекции.

— А зачем? Каждый должен заниматься своим делом, наверное.

— Ну да, кесарю — кесарево, — неожиданно миролюбиво согласился с его доводом Пал Палыч. — А то был у меня в боевом расчете матросик, тоже тот еще синьор Помидор! Как ты. Так повесился на стволе А-192М. Нам, понимаешь, стрелять надо, у нас учения, а он, понимаешь, висит — мешает, значит, прицелиться. Не вынес позора мелочных обид.

Говорил Пал Палыч голосом тихим, чуть усталым, даже скучным, с еле заметным украинским акцентом. И было не всегда понятно, шутит ли он, или говорит серьезно.

И хотя словесные уколы по сути были уничижительные, и про «синьора», и про «не вынес позора», а еще улыбка эта, но Илья почему-то не обиделся на такой камуфлет. Напротив, даже вздохнул свободнее.

— Теперь вот, посмотрев на твоих пацанов, даже жалею, что не попал на срочную. — Сознался он неожиданно для самого себя, совсем не лукавя.

Пал Палыч в глаза не смотрел, намекая на безразличие к персоне собеседника, и всё пялился на безбрежную гладь Средиземного моря, изредка подбрасывая колкие вопросики и по безучастному же виду своему давая понять, что он не очень-то и ожидает услышать какой-нибудь вразумительный ответ. Так, мол, для проформы, паря, я тебя спрашиваю; хочешь — отвечай, хочешь — нет.

А Илья, напротив, неожиданно для себя стал более-менее подробно рассказывать о своем житье-бытье на паруснике. Вернее, постарался по полной выплакаться. И как ему непонятен настрой к нему капитана и агрессивность Бабы Яги, и как тревожит его то, что он никак не может наладить контакт с курсантами, с которыми у него вообще-то разница в возрасте в какие-то три года. И событий, на его взгляд, на паруснике маловато, а писать отчеты надо. От этого он чувствует свою ущербность и ненужность.

«А он психолог, — вдруг удивился своему открытию Илья, — как он ловко развернул всё, и получилось, не я у него беру интервью, а он у меня. Из чего можно заключить, вроде как я жалился ему тут», — ругнул он себя.

Наконец Цымбалюк снизошел и развернулся всем корпусом к нему.

— Ты не переживай. Это всё тебе кажется. Просто ты пришлый. Ну и к тебе присматриваются. Что касается капитана, скажу тебе прямо. Мастер не очень-то любит, когда ему присылают людей по блату. А тебя навязали нам, это я точно знаю. Почему тебя, уж не ведаю. У нас свой корреспондент был ничем не хуже тебя, с морской выучкой. На ПУСе верные люди нужны. А ты пока что терра инкогнито. Так что особой любви и не жди.

Доказывай делом. Что касается Бабы Яги, так Любовь Ивановна шипит тоже не зря. Знаешь, был у нас случай. Заслали к нам москвича, журналиста, писателя, такого-растакого, с регалиями. И что ты думаешь? Тот все полгода в каюте просидел, пока мы шли кругосветку, что-то там кропал под одеялом. Сидел как мышь. А потом сия мышь родила гору. Такого наверстал, что к нам комиссии месяцев пять, как к себе домой приезжали. Всё интересовались, выполняем ли мы методические предписания, или так, дурака в море гоняем. Вот так вот.

Цымбалюк, опять отвернувшись, засопел, будто это сейчас его кто-то сильно принародно оскорбил-обидел, обвиняя лично в профнепригодности.

— Вы-то сами как на паруснике оказались? — вырвалось у Ильи невольно.

Он еще хотел добавить: «А сами-то вы чего так разволновались, раз правы?» Не совсем, впрочем, и ожидая услышать ответ, он вдруг понял причину переживаний Пал Палыча. Тот просто очень любил свою работу.

— А я с Украины, с Кировоградчины. До восемнадцати лет вообще моря не видел, а вот волею случая забрали в морфлот, — ни с того ни с сего разоткровенничался он. — Отслужил три года, как положено, на Тихом окияне, потом поступил в Макарова, пятнадцать лет на боевом дежурстве на большом десантном корабле «Александр Николаев». Тут кто-то сверху решил, что мы не нужны… Болтались в порту года четыре, как дерьмо в проруби; я даже пить начал по этому поводу. Правда, пил недолго, надоело. — Он засмеялся. — Хотел вообще с морем завязать. А куда идти? Я же на земле и ходить-то уже не могу. Качает.

Илья украдкой посмотрел на бравого Пал Палыча, у которого вдруг, неожиданно прикипела на краешке глаза маленькая прозрачная слезинка.

— И вот как-то иду домой через морвокзал, а тут лебедушкой в гавань «Надежда» входит, оркестр играет на берегу, курсантики по реям прилепились, будто ласточки на проводах. Эх, дальше как по мановению волшебной палочки всё получилось: через месяц я уже принимал учебную роту. Хлопчики, что приходят в университет, все птенцы, несмышленыши, а как в море побывают, так вижу: мужиками настоящими становятся. У нас же хоть и не военное училище, а порядки — будь здоров.

— Да я уж видел, — кивнул, согласившись, Илья. — Я бы так не смог.

— Ты приглядись хорошенько: это же будущее Тихоокеанского флота палубу драит да конспекты штудирует. Тут характер выковывается… Через два года, будь здоров, восемьдесят процентов будут третьими, а то и вторыми помощниками капитанов. Ну а уж через десяток лет, я думаю, половина из них точно будут капитанами.

Июнь. Средиземное море. На пути в Задар

Приземистый, мордастенький, с необыкновенно голубыми глазами четвертый помощник капитана, поднимаясь на мостик, первый раз заметил меня и посоветовал идти незамедлительно в кают-компанию, на обед. И тихонько добавил: «Новости из первых рук пропустишь». Я помчался…

Сегодня же, поздно вечером

Ну вот. Планы меняются… Что же это, хорошо или плохо? Послал две главы романа в «Вечерний город», радист Артамонов приносит ответ: «И это всё?» Какой позор! Ничего не понимаю!

Татьяна Владимировна, вы знаете, что такое кризис жанра, или нет? Руки выламывать себе хочется. Не могу ничего делать, когда по палубе ходит голубоглазое существо женского полу. Говорят же, быть беде, если женщина на корабле. Неужели я, как мальчишка, влюбился? Я и пишу-то своего героя, постепенно перелицовывая из мажора в хорошего парня. Разве такое бывает? А потом посмотрел на себя со стороны. И вот, если мне чего-то раньше не хватало, так это способности следовать поговорке «торопись медленно»; здесь я уже остановился, отдышался и наконец стал обдумывать, размышлять, раскладывать по полочкам факты и — о боже! — анализировать. Но анализирую я, смешно сказать, только ее ответы на мои наивные вопросы, ее взгляд, ее улыбку. Если раньше мне удавалось абстрагироваться от любых внешних обстоятельств, то теперь… А всё очень просто. Тут ко мне пришла счастливая мысль: то, что она не замечает моих чувств или делает вид, что не замечает, это совсем не важно. Ты хотел больших чувств в книге, и ты их получишь. Оттягивать нельзя, страницы зарождающегося нежного чувства и преображения главного героя впереди. Татьяна Владимировна, в Задаре, я думаю, начнется самое главное… А может, и нет, — посмотрим. Хочется верить. Засим я засыпаю с именем Маши на устах…