Читать книгу "Затаив дыхание - Дин Кунц"

Генри вспомнил пару луней, которые выписывали в небе пересекающиеся круги, когда он и его брат шли к амбару.

Каллиграфия. Прекрасные японские надписи, сделанные кисточкой.

Генри не писал стихи, да и не очень-то их читал, но предположил, что эти — приемлемая метафора: легкие мазки кисточки, подразумевающие собой падение хищника на жертву.

Последняя строчка встревожила его больше остальных. Благодаря трем последним словам получилось хайку о смерти, стихотворение, в котором главная роль отводилась не луню, а неупомянутой мыши, схваченной когтями и разорванной клювом.

Если Генри был лунем, тогда его брат-близнец — мышью, и стихотворение описывало убийство Джима в амбаре.

С другой стороны, если Джим был лунем, тогда роль мыши отводилась его брату, и в стихотворении речь шла о неминуемом убийстве Генри.

Он вспомнил слова Джима, произнесенные перед тем, как оба вошли в амбар: «Хищники и дичь. Необходимость смерти, если жизнь должна иметь смысл и значение. Смерть — как часть жизни. Я работаю над сборником стихотворений на эту тему».

В большей степени разозленный насмешкой, а не угрозой, в ярости от того, что его выставили на посмешище, Генри Роврой хотел вырвать верхнюю страницу блокнота, разорвать на мелкие кусочки, спустить в унитаз, но не мог прикоснуться к блокноту: его мутило от одной только мысли об этом.

«…когти и клюв».

Эти леденящие слова обещали жестокую смерть, колотые, рубящие раны, нанесенные ножом.

«…когти и клюв».

Джима ножом не кололи и не рубили. Его застрелили. В хайку говорилось не о смерти Джима.

Генри вспомнил пять ножей, которые лежали на столе, когда он вошел на кухню с Джимом и Норой.

Пять ножей с лезвиями длиной в четыре-пять дюймов, с покрытием, которое не отражало свет. С приспособлением для быстрого открытия лезвия.

Прежде чем они втроем сели пить кофе со сдобными булочками, Джим переложил ножи на столик у раковины.

Генри отвернулся от хайку и пошел к столику.

Там лежали три ножа. Два исчезли.

Глава 41

Аромат хвои, величественность елей, красота кизиловых деревьев успокоили Лиддона Уоллеса, пока он шел по лесной тропе после того, как договорился об убийстве жены и ребенка.

Закон Лиддон уважал. Адвокатская карьера принесла ему богатство, славу, влиятельных друзей, молодую и ослепительно красивую жену, средства для решения проблем, которые поставили бы в тупик или уничтожили других людей, возможность кардинальным образом изменять собственную жизнь, чтобы она становилась еще более радостной и приносила ему все, на что он имел полное право.

Его родители и большинство учителей, от начальной школы и до юридической, твердили ему, что нет ничего более важного, чем самооценка, что самооценка — билет в счастливое путешествие по жизни. В случае Лиддона они зря сотрясали воздух: с юных лет он знал о многих своих достоинствах, среди которых не последнее место занимала решительность.

Если что-то, по его разумению, требовалось сделать, он это делал. Или нанимал такого, как Руди Нимс. Лиддон никогда не колебался, а что-то сделав, не испытывал угрызений совести.

Иногда, получив нужную информацию, он ничего не делал и никого не нанимал. Множество людей жили с секретами, которые могли их погубить, и если ты знал их секреты, то мог манипулировать ими, низводя до роли марионеток. А поскольку высокопоставленные друзья Лиддона располагали неограниченными средствами и возможностями, чтобы перетрясти прошлое любого человека, у него не возникало проблем с вызнаванием секретов, если, разумеется, таковые имелись.

При всей его любви к закону, деньгам и к себе, больше всего ему нравилось дергать людей за ниточки. Он родился с тем, чтобы править вселенной. Власть приносила ему большее удовлетворение, чем секс. Власть он ставил выше богатства. Власть он ставил выше всего.

Все эти мысли и множество других роились в не знающей покоя голове Лиддона Уоллеса, когда он шел через лес к служебной дороге, на которой припарковал арендованный автомобиль. Занятый проблемами управления вселенной и грядущими переменами в собственной жизни, он уже не обращал внимания на красоту леса.

Природа не повергала его в восторг, какой вызывала у многих людей. Ему нравилась выкошенная лужайка, аккуратно подстриженные деревья, со вкусом подобранные цветы на клумбах, вода в прудах и фонтанах. Но он не одобрял буйства естественного леса, где все росло вместе, хаотично, переплетаясь одно с другим.

Возможно, потому, что он не ценил природу, Природа решила нанести ему ответный удар. Только что он спешил сквозь туман в тумане собственных мыслей, а в следующее мгновение — ба-бах!.

Все произошло так резко, так внезапно, что он отступил с криком ужаса, да только отступать было некуда, потому что случившееся навалилось на него со всех сторон, и он мог или сдаться, или сопротивляться и терпеть. Лиддон Уоллес за всю свою жизнь никогда и ничему не сдавался и теперь отказывался капитулировать. Если уж и предстояло тянуть за какие-то ниточки, то он всегда выступал в роли кукольника, а не марионетки и никому не позволял дергать себя за ниточки, и не собирался позволять, никогда.

Энергия случившегося, абсолютная сила того, что навалилось на него, вышибла из Лиддона дух. Он в прямом смысле не мог дышать. Воздух стал густым, как вода, его сжала невероятная сила непостижимого могущества. Лиддону показалось, что сжался и солнечный свет, яркости не прибавил, но тоже загустел, превратился в золотую массу, в субстанцию, которую он мог ощущать и обонять, в мерцающий сгусток, который раздувался, гнулся, коробился.

Лиддон чувствовал, что-то произошло и со временем. Его потоком, законами, предназначением. Прошлое, настоящее и будущее слились, скрутились, как спагетти на вилке, потом начали скручиваться все сильнее, пока все бесчисленные тысячелетия не превратились в единый миг. Перед ним предстало каждое мгновение прошлого и все будущее, он видел себя зародышем, младенцем, ребенком, юношей, взрослым, слабым стариком — одновременно.

Каким бы странным и ужасающим ни было это событие, пусть оно сокрушило все его органы чувств и подавило умственные процессы, Лиддон мгновенно понял, что, как и почему все это происходит. Он также знал, что эта всесокрушающая сила, давящая со всех сторон, не позволяющая ни шевельнуться, ни вздохнуть, мгновенно уйдет, если он перестанет сопротивляться, но Лиддон сопротивлялся.

И потому случившееся, казалось, растянулось на часы. Но когда он открыл рот в беззвучном крике самоутверждения и отказа сдаться, когда так крепко сжал пальцы в кулаки, что ногти вонзились в ладони, а костяшки едва не прорвали кожу, Лиддон знал, что на самом деле прошло лишь несколько секунд, максимум шестая часть минуты.

Все закончилось так же резко, как началось. И если в начальный момент Лиддон попытался податься назад, то в конечный — рванулся вперед, и на этот раз ничто его не задерживало. Ни поднимающийся туман, ни окружающие тени не предлагали надежного убежища, ни деревья, ни папоротники, и тропа вела только в одну сторону — не назад, к Руди Нимсу, а вперед. Пошатываясь, Лиддон преодолел последние сто ярдов тропы, вышел на дорогу, которую использовали по большей части только сотрудники лесоохранной службы и главным образом в случаях пожаров.