Читать книгу "Давай надеяться на лучшее - Каролина Сеттерваль"

В последнее время я все чаще испытывала почти навязчивое желание отдалиться от Ивана – если не разорвать, то хотя бы растянуть связывающие нас узы. Всего лишь ненадолго. Всего лишь чуть-чуть. Всего лишь очень даже прилично. Естественно, я ни с кем об этом не говорю, даже с тобой. Но меня это волнует. Меня огорчает, что я не стану естественным образом той теплой любящей мамой, какой я себя представляла. Меня тревожит, что я, возможно, вообще не пригодна, чтобы быть чьей-либо мамой. Боюсь, что во мне это не заложено, я не справлюсь. Я переживаю по поводу того, что все то, из-за чего ты переживал до того, как мы забеременели, на самом деле касается не тебя, а меня.

Я испытываю панику от того, что я – единственная, кто может его утешить, когда он плачет, меня душит мысль о том, что с нынешнего момента и навсегда он будет привязан ко мне. Я жаловалась и выражала свое недовольство, четко выражая свое желание уйти и встряхнуться, и ты пытался мне помочь. Подбивал меня куда-нибудь пойти, попить кофе с подругой, прогуляться или съездить в конюшню. Я говорила, что обязательно, скоро я этим займусь. Но почему-то из этого ничего не выходило. Всегда находилась причина отложить. У Ивана был насморк. Или он осваивал новый навык. Или у него болел животик. Или его ничто не могло утешить, кроме моего соска во рту. Казалось, я не справляюсь ни с тем, ни с другим отношением к нему. Я мечтаю побыть отдельно от него, но не могу быть отдельно от него. Я чувствую себя, как в плену, но начинаю нервничать, стоит ему отдалиться от меня всего на несколько метров. У меня гнетущее предчувствие, что так теперь и будет. Я никогда не смогу быть спокойной без него, никогда не смогу расслабиться рядом с ним.

С равноправием между родителями дело до сих пор обстояло неважно. Я стыжусь этого, чувствую себя феминисткой-неудачницей. До рождения Ивана я была совершенно уверена: мой ребенок уж точно будет чувствовать себя одинаково защищенно с обоими родителями. Он будет питаться и молоком, и смесью из бутылочки, а его папа и мама смогут ощущать спокойствие и свободу и вместе с ним, и отлучаясь от него. Ночные дежурства мы справедливо поделим между собой, каждому выпадет возможность сладко поспать в убеждении, что второй в этот момент держит ситуацию под контролем. Каждый будет отдыхать не реже, чем через день. Потом он появился, и все смешалось. Полный облом – вот что это такое.

Иван не пьет молоко из бутылочки, он плюется и шипит, а плач усиливается по мере того, как усиливается голод. А я не выдерживаю, когда он плачет – что у меня на руках, что у тебя. Стремительно, как ветер, я подскакиваю, беру его у тебя и засовываю ему в ротик сосок. Когда ты спокойно указываешь мне на то, что ситуация не улучшится, если я не дам тебе возможность хотя бы попробовать справиться самостоятельно, все во мне разрывается на части. Я знаю, что ты прав, но я не могу. Это просто не получается. В те редкие моменты, когда я уходила из дома, я посылала тебе эсэмэски каждые десять минут. И когда ты честно сообщал мне, что он плачет, я тут же со всех ног кидалась домой. С отчетливым чувством провала и обещанием самой себе никому об этом не рассказывать. Все было задумано не так. Я вижу, как мои подруги с детьми того же возраста спокойно передвигаются за пределами дома, встречаются с друзьями, приходят на совещания на работе, а некоторые даже решаются выпить вина. Сама же я без конца кормлю грудью и борюсь с дополнительным стрессом, который охватывает меня даже при попытке прогуляться до мусорного контейнера во дворе. Все это совершенно постыдно. Все вышло совсем не так, как я планировала.

Впрочем, тебе, похоже, тоже не по себе, когда он плачет. Ты не сердишься, когда я беру его у тебя из рук, – обычно я уже с расстегнутым лифчиком и закинутым на плечо сорванным в спешке джемпером, готовая к кормлению. Кажется, кормление грудью – единственное, по поводу чего мы точно знаем, как это делается. Остальное взаимодействие невозможно предсказать заранее, так что я в основном нахожусь дома. А ты все больше берешь на себя все практические заботы. Ты ходишь в магазин и готовишь еду, моешь пол и прибираешься, меняешь песок в кошачьем лотке, играешь с позабытой всеми кошкой, меняешь Ивану подгузники и носишь его на руках, когда он в благодушном настроении. И еще ты работаешь. Ты снова начал работать в полную силу. Сама же я еще не отлучалась из дому более чем на полчаса.

Но сегодня я буду отсутствовать долго. И теперь, когда пора собираться, я кормлю и кормлю, пока Иван не показывает, что больше не хочет. Например, отрыгнув мне на плечо. На платье, которое я собиралась надеть на эту вечеринку, теперь красуется липкое белое пятно младенческой отрыжки. Я отмываю его влажной тряпкой в надежде, что следов не останется. Убеждаю себя, что у младенческой отрыжки нет особого запаха. Как бы там ни было, сегодня я буду красоваться именно в этом платье. Переодеться я все равно не успею, к тому же у меня и нет другой подходящей одежды.

Я сцедила молоко и поставила в холодильник четыре маленьких бутылочки с грудным молоком, стерилизованные и прокипяченные несколько раз. Несколько недель мы учили Ивана сосать из бутылочки, готовясь к этому вечеру. Это проходило с переменным успехом. На все, кроме груди, он плевался и шипел. Лишь несколько раз открывал рот и проглатывал содержимое бутылочки. Перспективы не особо радужные, но поскольку надежда оставляет человека последней, а этот человек очень хочет пойти на вечеринку без сына, то я все же хочу попытаться. Только один-единственный вечер. Всего лишь несколько часов.

На лестнице я справляюсь с желанием тут же послать тебе встревоженную эсэмэску. Напоминаю себе, что мы не раз и не два обговорили все детали. Ты знаешь, где хранится молоко. Знаешь, до какой температуры его следует погреть. Знаешь, как засунуть соску в ротик Ивану. Знаешь, как поменять подгузник. Нет ничего нового, что я могла бы рассказать тебе сейчас, между тем от волнения по всему телу бегают мурашки, когда я запрыгиваю в такси, ожидающее меня у подъезда. По пути до города я нервно верчу в руках телефон. Наконец сдаюсь и посылаю тебе эсэмэску, спрашиваю, все ли в порядке. Подчеркиваю, в сто первый раз за последний час, что ты совершенно точно можешь позвонить мне и вернуть меня домой с вечеринки. Прошу тебя пообещать, что при малейшей проблеме ты позвонишь мне. Ты отвечаешь, что все будет хорошо, чтобы я веселилась, что с вами все прекрасно. Я убираю телефон в карман. Решаю, что должна хорошо повеселиться. Размышляю над тем, помню ли я, что значит веселиться. Кажется, это было давным-давно, в другой жизни.

Добравшись до места, я бегом поднимаюсь по лестнице и вбегаю в зал. Задыхаясь, обнимаю гостей, которые начали праздновать еще с обеда. Как ни странно, вид у них отдохнувший. Они сияют и смеются – в своих блестящих платьях, мерцающими тенями на веках. У меня же блевотина на плече и темные круги под глазами. Думаю, что и взгляд у меня загнанный, но такое трудно оценить самому. Возможно, мне так просто кажется.

В баре я беру себе бокал шампанского. Продолжаю обходить всех, обниматься и обмениваться приветствиями. Мой бывший начальник спрашивает, как у меня дела. Я отвечаю, что хорошо. «Сколько малышу? Полгода?» Я отвечаю, что три месяца. Он громко смеется. «Ой-ой, три месяца. У тебя много еще впереди. Этот младенческий период – просто ужас. Поспать почти не удается». Я киваю, смеюсь, стараюсь показать, что тоже воспринимаю свою ситуацию со стороны. Отхлебываю слишком большие глотки шампанского. Оно уже кончилось. Покосившись в сторону бара, я раздумываю, не взять ли мне еще бокал. Если я сделаю это ненавязчиво, никто и не заметит. Не так часто я выхожу в свет. Проскользнув к бару, я беру еще один.