Читать книгу "Застолье в застой - Виталий Коротич"

Процессы самоочищения происходят в любом обществе, но никто никогда не собирался истреблять чиновников, потому что без них государство не выживет. С многих чинуш были как бы и взятки гладки. То, чего не простили бы офицеру или гражданскому аристократу, сходило с рук многим представителям «крапивного семени». А ведь при этом, как правило, всегда делались попытки разобраться в общественных элитах, очистить их, вышвырнуть из «ближнего круга» проворовавшихся или даже попавших под серьезное подозрение.

Человек, которому не подали руки, должен был стреляться с обидчиком либо застрелиться сам, иначе перед ним закрывались все двери. Обязательным условием для досоветских элит было: порядочность уважаемых в обществе людей не должна ставиться под сомнение. Офицерская формула «Богу — душу, жизнь — Отечеству, женщине — сердце, честь — никому!» выходила далеко за пределы армии и соблюдалась при любых обстоятельствах. Проигравшись в карты, дворяне пускали пулю в висок, не желая жить в нищете, но не заплатить проигрыш и жить в бесчестии было еще страшнее. Честность в обществе заразительна, и не случайно вчерашний крепостной крестьянин Тарас Шевченко писал: «Ми просто йшли, у нас нема зерна неправди за собою», — это было вполне в духе времени. Понятие чести не являлось барской выдумкой, абстракцией, как многим внушили в послеоктябрьской стране. Пушкин и Лермонтов погибли на дуэлях, защищая честь; они не могли поступить иначе. Под честное слово брали в долг и заключали многотысячные сделки. Герцен в своих знаменитых мемуарах «Былое и думы» вспоминает, как в захваченной Наполеоном и уже горящей Москве его отца привели к французскому императору и тот спросил, сможет ли он доставить его, Наполеона, письмо русскому царю. «Не знаю, — ответил дворянин. — Путь долог…» — «Но вы можете дать мне честное слово, что сделаете все, дабы письмо доставить?» — повторил Наполеон. «Я даю слово», — сказал отец Герцена. «Мне этого достаточно», — ответил Наполеон и вручил ему пакет.

Мальчиком Петр Котляревский, сын сельского священника из Ольховатки под Конотопом, помог генералу Лазареву не заблудиться в метель, и тот пообещал не забыть своего спасителя. Генерал вскоре умер, но успел сдержать данное слово, определив мальчика в кадеты. Петр Котляревский выучился и, начав военную службу с самых низов, дослужился на Кавказе до генеральских эполет. Однажды император Александр I как бы между прочим спросил у тридцатипятилетнего генерала, кто ему протежирует, намекая на то, что подобные карьеры возможны лишь при наличии «мохнатой лапы» в верхах. «Никто, — ответил молодой генерал. — Продвижению по службе я обязан лишь мужеству моих солдат!» Хмыкнув, Александр высказал сомнение в искренности Котляревского, и тот немедленно подал в отставку. «Честь — никому!»

Один из высших аристократов страны, писатель Алексей Константинович Толстой, сочинивший знаменитый роман «Князь Серебряный», совершенно по-самурайски считал, что честь — это верность в службе кому-то, кто выше тебя по рангу. Но такая верность подразумевает и откровенность во всем. Толстой дружил с Александром II, участвовал в обсуждении его проектов, в том числе одобрял освобождение крестьян в 1861 году, резко выступал против всесилия сыскного ведомства. Считалось, что это он уговорил императора освободить Тараса Шевченко из ссылки и всячески заступался за Чернышевского. Но, несмотря на свою близость к трону, А. К. Толстой с братьями Жемчужниковыми придумал Козьму Пруткова, от имени которого издевался над косностью и глупостью чиновников — это входило в его представление о чести. В романе он описал террор опричников, наивно доказывая, что беззаконие можно одолеть честной службой — без революций. Император иногда обижался на писателя, удалял его от себя, но А. К. Толстой повторял, что «честь — никому», сохраняя репутацию порядочного человека в любых обстоятельствах…

Гвардейский генерал Михаил Драгомиров в конце XIX века командовал в Киеве военным округом. Когда в Киевском университете начались студенческие волнения, царь велел двинуть войска против студентов. «Армия не обучена штурмовать университеты», — отрапортовал генерал. Царь повторил приказ. Драгомиров окружил университет пушками и послал телеграмму: «Ваше величество, артиллерия в готовности, войска на боевых позициях, противники отечества не обнаружены». Когда Драгомиров пребывал в отставке, он продолжал быть любим многими, славился своим гостеприимством, помогал малоимущим, а его супругу офицеры чтили за вкусные обеды, которые она готовила для них бесплатно. Илья Репин увековечил генерала в образе одного из самых колоритных запорожцев с люлькой на знаменитой картине…

Я очень схематично излагал систему чинов, хотя она скрепляла и сортировала общество, просуществовав с некоторыми изменениями до самого Октябрьского переворота. Моральные принципы были достаточно постоянны, но все-таки за последние полтора века многое менялось в стране. Другими стали отношения внутри общества в связи с отменой крепостного права. Изменились отношения внутри элит, когда в начале прошлого века был создан парламент при сохраненной самодержавной власти. На веку многих современников дважды — в 1917 и 1991 году — менялись формы собственности. Чиновничество тоже менялось, приспосабливаясь к новым элитам.

В октябре 1917-го оказалось сложнее всего. Переворот, где соединили свои усилия и потомственный русский дворянин Ульянов-Ленин, и сын спившегося грузинского сапожника Джугашвили-Сталин, и потомок богатого еврейского купца Бронштейн-Троцкий, отменил немало прежних классификаций. При этом наиболее активно уничтожалась связанная с системой прежних ценностей формула «Честь — никому!», которая столетиями была одной из важнейших для человеческой репутации. Раньше в обществе существовали, мощно влияя на события, такие факторы, как общественное мнение, репутация, «доброе имя». В советское время их зачислили в «буржуазные предрассудки», было отключено несколько прежних «линий жизни»: среди них — демократия, рыночная экономика с конкуренцией, свобода слова, общественое мнение. Власть усердно искореняла умение своих граждан критически оценивать ситуацию — что было непременным достоинством для прежних элит. Насаждалась холопская вера в мудрость и всемогущество системы, подкрепленная мощью репрессивного аппарата. Мы оказались первым обществом в известной истории, где государственную мифологию берегли всеми силами правительства, армии и охранного ведомства. У Солженицына в его концлагерных мемуарах есть упоминание о людях, которые оказались на Соловках даже за то, что невпопад улыбнулись при каком-нибудь партийном призыве. Так называемая пролетарская власть не снисходила до мнений своих подданых, внушив им, что думать будут те, кому партия это поручит, а повиноваться — все остальные. Этого оказалось достаточно для того, чтобы общество задохнулось.

Большевики с первых своих шагов прежних цивилизаций не признавали, традиционные моральные ценности высмеивали, насаждая свою «классовую справедливость», усвоив ленинское: «Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата… Мы в вечную нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственности разоблачаем».

Провокационные разговоры о всеобщем равенстве, которыми демагоги пользовались уже немало раз, затрещали с новой силой. Большевики врали, что теперь элитой в обществе станут простые труженики — рабочие и крестьяне, кухарки научатся управлять государством, а для начала можно пограбить, забирая себе все, что нравится, потому что, мол, праведно нажитых богатств не существует. Аристократия, буржуазия, прежнее офицерство, интеллигенция вычищались из жизни под пение «Отречемся от старого мира!».