Читать книгу "Тварь размером с колесо обозрения - Владимир Данихнов"

Дима снова закашлялся. Мне захотелось спросить, что обо всем этом думают ее родители, но я сдержался.

Наконец мы пришли на место. Уже совсем стемнело. Мы добрались до спуска в бомбоубежище, стали переобуваться. Вдалеке виднелось административное здание завода; над дверью горела одинокая лампочка. Возле главного входа стояла машина; кажется, семерка.

— Там внутри чопы сидят, — объяснила Юля. — Мы как-то по территории завода от них шухерились.

— И что, не страшно?

— Ну нам же всем восемнадцати еще нет, че они нам сделают, даже если задержат?

Потолок был низкий, на поверхности воды плавали окурки, смятые пластиковые бутылки, одноразовая посуда. У самого входа роились тысячи комаров: приходилось отмахиваться и отплевываться. Низко наклонившись, чтоб не удариться головой о торчавшие из стен трубы, мы двигались вслед за Юлей по узкому коридору не спеша, в кромешной темноте, которую освещали наши фонарики. Чем дальше от входа, тем комаров становилось меньше, а вода — чище; глубина уменьшилась. Вскоре насекомые исчезли совсем. По сторонам коридора появились двери в помещения бомбоубежища. Ногам было холодно в забродах, и я пожалел, что не надел шерстяные носки. На черной густой поверхности воды теперь колыхались какие-то доски, оранжевые пластмассовые коробочки, респираторы. Стены были сырые и холодные с едва держащейся на них вспучившейся белой краской; герметичные двери ржавые и перекошенные. Над одной из таких дверей висела табличка: «УЧЕБНАЯ ТОЧКА. Для выполнения норматива по закрытию защитно-гермитической двери».

— «Гермитической», — сказал Крупковский.

— В тебе граммар-наци проснулся?

— Лол, — сказала Юля.

В одной из комнат мы нашли кучу противогазов, сапог и респираторов, плавающих в воде, лежащих в сгнивших деревянных ящиках. Все это выглядело древним и мертвым. Дима стал рыться в ящиках в надежде найти целый противогаз.

— Зря ищешь, — сказала Юля. — Если тут что-то целое и было, то это уже давно сперли. Хотя смотрите, почти целая аптечка.

В углу комнаты она обнаружила новенькую оранжевую коробочку индивидуальной аптечки АИ‑2 с пеналами для лекарств и частично сохранившейся бумажной инструкцией на крышке. Мы положили аптечку на ящик посуше, направили на нее свет фонариков и по очереди сфотографировали. У Юли с собой был штатив; она оказалась самой подготовленной среди всех нас.

— Надо тоже штатив купить, — сказал я.

— Купим, — сказал Крупковский.

— А я аптечку себе заберу. — Дима крутил в руках коробочку. — Все-таки хабар. Нам такие в школе на уроках ОБЖ показывали когда-то, кажись.

— Забирай, — сказала Юля. — У меня дома таких десяток.

— Ладно, не буду, — решил Дима. — Оставлю, нафиг она мне, если подумать.

— Кек, — сказала Юля.

— Жалко все-таки это место, — сказал я. — Все сгнило.

Никто не ответил. Думаю, Юля меня вообще не поняла; для нее это был мир, в котором она живет, вся эта заброшенность и скудность погибшего прошлого для нее не была чем-то страшным, заброшки — всего лишь такие места, куда можно сходить в поисках адреналина.

Впрочем, я мог и ошибаться.

Мы двинулись дальше. Обнаружили проекторную комнату: из воды торчали поломанные деревянные стулья, под потолком висел ржавый гроб вентиляционной трубы, болтались полушария ламп без лампочек. Нашли швейный цех: поверхность воды как ряска покрывали пуговицы и пустые катушки для ниток; ржавеющие каркасы столов были беспорядочно придвинуты к стене; в раскрытом металлическом шкафу на скрученной проволоке висел предмет одежды, из-за сырости и старения не совсем было ясно, что это такое, но скорее всего женское пальто. Потом были прачечная, комната с дизель-генератором, туалет с целыми писсуарами, почему-то заваленный ящиками с противогазами и респираторами. Противогазы и респираторы в бомбоубежище валялись повсюду: лежали в ящиках, с хлюпаньем всплывали со дна, если опустить ногу рядом, покрывались плесенью на ржавых полках и свисали с покореженных труб.

— Офигеть, — сказал Дима, как будто повторяя мои предыдущие слова, — как обидно: столько всего сгнило нафиг.

— Это еще что, — сказала Юля. — Я вам потом еще одно место покажу, если соберемся, там вообще все сгнило, лол.

Как-то так получилось, что мы начали разделяться: кто-то сворачивал в одну комнату, кто-то в другую. Крупковский держался поближе к Юле, они не прекращали болтать, мы с Димой молча исследовали другие коридоры, но вскоре и мы с ним разделились. Свет мелькал где-то в стороне, голоса раздавались как будто из глухой утробы ада. Я освещал фонариком текущую по реке мертвого советского прошлого гниль; фотографировал выныривающие из воды осколки щемящего неслучившегося прошлого и ржаво-красные останки механических растений. Я наклонялся и опускал пальцы в холодную воду; вытаскивал пальцы — они становились бледно-оранжевые, как будто в воду намешали бледную нечеловеческую кровь. Я раскрывал дверцы металлических шкафов: там лежали серые от набившейся в них пыли бутылки, покрытые сантиметровым слоем грязи жестяные банки, поломанные коробочки индивидуальных аптечек, расползающиеся по швам армейские ботинки, из которых торчали скомканные полиэтиленовые пакеты: предметы быта смешались в однородную серую массу. Я боялся и одновременно желал встретить Фантомаса, но он мне не попадался; я пугался каждой тени, напоминающей человеческий силуэт, но стоило направить на нее луч фонаря, как тень тут же растворялась. Постепенно я успокоился. Здесь тварь меня не преследует: это обычное бомбоубежище. Бояться нечего.

Через четыре года я покажу фотографии этих затопленных помещений повзрослевшей Майе (ей будет шесть), и она скажет: папа, ну это же некрасиво. Почему они не могли сделать покрасивее? Я скажу: это бомбоубежище, может, оно и было когда-то покрасивее, но его бросили, и теперь там везде грязь, вода, ржавое все. Однако мои доводы Майю не убедят: нет, папа, скажет она, надо было сделать покрасивее прямо сразу, а теперь там слишком некрасиво, нет совсем ничего красивого. Я вздохну и скажу: конечно, ты права, радость моя. Майя скажет: больше не ходи туда, папа.

Впрочем, кое-что красивое в том бомбоубежище я все же нашел. Собираясь покинуть комнату, в которой не было ничего, кроме пары металлических полок и поднявшегося со дна резинового сапога, я напоследок посветил фонариком вдоль стены, и мне показалось, что в углу полки за мотком грязной гнилой веревки что-то лежит. Осторожно ступая в воде (тут легко было споткнуться), я подошел к полке и сунул руку за моток; не без труда нащупал небольшую коробочку. Вытащил и посветил на нее: это была деревянная шкатулка, обшитая кожей; симпатичный сувенир. Она показалась совершенно неуместным предметом в этом месте. Мне в голову не могло прийти, зачем кому-то оставлять здесь шкатулку.

— Вовка!

Я сунул шкатулку за пазуху. В комнату, тяжело дыша, заглянул Дима.

— Вот ты где. Пошли со мной, я нашел лестницу наверх.

— Ты чего так запыхался?