Читать книгу "Сокровищница ацтеков - Томас Жанвье"

– Главная причина ненависти к верховному жрецу Итцакоатлю, – сказал Тицок (и мы удивились, как дрогнул у него при этом голос и как он изменился в лице), – заключалась в том, что он недавно запретил такой компромисс, требуя строгого выполнения буквы закона.

До обнародования верховным жрецом этого декрета духовенство, военная аристократия и армия составляли в политическом отношении один класс. Гражданское управление состояло из совета двадцати, члены которого сначала были выбраны Чальзанцином и от него получили власть на вечные времена пополнять вакансии умерших членов, избирая в советники самых мудрых из каждого нового поколения. Хотя состав совета был чисто аристократическим – потому что его члены выбирались или из знатных военных людей, или из жрецов высшего звания – но в нем был также и демократический элемент, так как и духовное сословие, и армия набирались изо всех классов общества (исключая только рабов); следовательно, в числе двадцати правителей всегда попадались люди низкого происхождения, достигшие почестей личными заслугами. Во главе их стоял главный жрец и распоряжения совета подтверждались им как представителем богов, соединявшим в своей личности их высочайшую власть и страшное могущество. Между тем предшественники Итцакоатля, управлявшие народом со времен Чальзанцина, до того осмотрительно пользовались своими теократическими правами и выказывали столько мудрости в своем правлении, что между духовной и светской властью до сих пор не происходило никакого столкновения. Такой же мудростью отличался и сам Итцакоатль в первые годы своего царствования. Но по мере приближения старости – а теперь он был уже в преклонных летах – его характер начал обнаруживать все большую наклонность к тирании. Он окружил себя приближенными жрецами, игравшими роль советников, а те постоянно подстрекали его к противодействию распоряжениям двадцати правителей не только в случае разногласия, но даже когда воля целого народа согласовалась с мнением совета. Таким образом в государстве постепенно возникло две враждебных партии: партия жрецов, непременно желавшая поставить верховную власть Итцакоатля выше светской, и партия знатных и высокопоставленных людей, поддерживавшая старинные права совета в светских делах. Что же касается армии, то она не склонялась ни в ту, ни в другую сторону, и потому ни одна партия не доходила до открытого мятежа из боязни, что другая прибегнет к помощи презренного класса рабов; следовательно, все политическое равновесие страны в сущности находилось во власти тлагуикосов. Однако сами они, по словам Тицока – тут в голосе нашего хозяина послышалось некоторое колебание, как будто он знал больше, чем хотел сказать, – не вполне сознавали это обстоятельство; между тем им было хорошо известно, что при теперешнем положении дел всякая попытка к восстанию с их стороны, как и в прежние времена, встретит дружный отпор обеих партий привилегированного класса, которые и одержат над ними верх.

Но самой крепкой связью этой общины, где под видом внешнего спокойствия бушевал такой сильный раздор, служила благородная готовность исполнить свое назначение, ради которого азтланеки были изолированы от остального народа тысячу лет назад. Все классы общества, исключая тлагуикосов, не принимавших в этом участия, пламенно желали, чтобы их поскорее потребовали на помощь к братьям. Им хотелось сразиться с чужеземным врагом согласно пророчеству мудрого царя. Это стремление к возвышенной цели препятствовало явному разрыву, тогда как при других обстоятельствах он не замедлил бы совершиться.

– Честь запрещала ацтекам начать междоусобную войну, – говорил Тицок, – потому что внутренние раздоры помешали бы им немедленно исполнить требование, которое могло явиться каждую минуту со стороны единоплеменников, живших на воле.

С глубоким вниманием, понимая всю важность этого дела, расспрашивал нас Тицок по окончании своей речи, что значили слова, сказанные нами при вступлении в долину Азтлана, будто бы пророчество Чальзанцина давно исполнилось и что жителей Кулхуакана никогда больше не потребуют на помощь их братьям, так как она не подоспела во время, а теперь в ней более никто не нуждается. С благоговением и в грустном молчании слушал он, как фра-Антонио и я рассказывали ему о судьбе ацтекского народа: пророчество мудрого царя оправдалось в точности, пришли испанцы, завоевали Мексику и покорили ее своему владычеству. Но черты Тицока опять просияли, когда он узнал о мужественной борьбе своих братьев за независимость и о ее счастливом исходе. Мы не описывали подробно периода со времени потери самостоятельности Мексики и до последних лет, так как всякому, кто дружески расположен к мексиканцам, не особенно приятно вспоминать об этом. Мы сказали только, что народ, так долго подвергавшийся притеснениям, восстал наконец против своих притеснителей и сделался вновь независимым под управлением человека одной с ним крови.

К той части нашего рассказа, где мы передавали Тицоку, каким образом нам стало известно о скрытом городе Кулхуакан и как попал нам в руки заветный знак, он отнесся довольно рассеянно. Очевидно, его ум был поглощен более серьезными предметами, о которых он услышал от нас, и теперь ацтек спрашивал себя, как отзовется все это на смутном положении дел в среде его сограждан. Заметив задумчивость хозяина, мы оставили его в покое и стали разговаривать между собой. Рейбёрн, по своей проницательности и быстроте соображения, сделал немедленную и точную оценку существующему порядку дел:

– Мы перевернули вверх дном все существование этих людей, – сказал он, – то, к чему они готовились тысячу лет, оказалось теперь ненужным; весь строй их жизни теперь нарушен. Янг совершенно верно выразился, что верховному жрецу не поздоровится от нашего прихода; мы сами не хуже его умеем творить чудеса с коробкой зажигательных спичек. Но что в конец подорвет его авторитет, так это принесенные нами неожиданные новости. Теперь низший класс народа сочтет себя вправе противиться деспоту. И я уверен, что ацтеки восстанут, как только освоятся с мыслью, что им не нужно больше ни воевать за своих братьев, ни выкупать их из неволи. Вот помяните мое слово, что не пройдет трех дней, как тут начнется такая перепалка, что небу станет жарко.

– А вот помяните мое слово, – перебил Янг, – что наш полковник первый заварит кашу. Не знаю, за что он озлоблен против верховного жреца, может быть, по чувству справедливости, а может быть, у него личные счеты. Из слов полковника я могу заключить, что его партия сильнее, потому что те, кто стоит за духовенство, должны быть святоши: где уж им драться! Нам же следует хорошенько поджечь этого джентльмена, а когда мы поможем Тицоку и его друзьям поколотить противную партию, они до того обрадуются, что позволят своим избавителям набить карманы из сокровищницы, устроенной их царем. Да, кстати, профессор, я вспомнил, что ведь мы до сих пор ничего не слыхали насчет клада. Вы спросите-ка полковника хорошенько. Если тут ничего нет, то нам лучше убраться отсюда подобру-поздорову. На войне, как во время крушения железнодорожного поезда, лучше заблаговременно унести свои ноги, если знаешь, что игра не стоит свеч.

Тицок ответил мне на этот вопрос довольно рассеянно, очевидно, поглощенный серьезными думами; однако его ответ вполне удовлетворил Янга.

– В самом центре города, – сказал он, – находится сокровищница, выстроенная самим Чальзанцином, и там хранятся завещанные им богатства. – В чем они заключаются и как велика их ценность, этого он никак не мог сказать.