Читать книгу "Шторм на Крите - Сергей и Дина Волсини"

Ног своих он не чувствовал – толкал себя одними руками и отчаянно тянул вперед голову и плечи. Он видел, что не справляется и что ветер уводит его назад, но не прекращал плыть, барабанил руками по воде, и фыркал, и кряхтел, и повторял себе «давай, давай, давай». Теперь он ни о чем больше не думал, все его горести забылись, вылетели из головы, и он хотел только одного – доплыть. Он смотрел на берег, золотившийся на солнце, и на отельные домики, белеющие на холмах, все еще маленькие, далекие, родные, и словно бы держался за них, и знал: пока он видит их, он доплывет.

Он потерял счет времени. Берег то казался совсем уже близким, то снова терялся вдали, и не было рядом ничего кроме хлестких соленых брызг и упрямого ветра. Тело его онемело, ноги висели камнем, руки не слушались; он совсем обессилел. Он держался глазами за отель и пытался не терять его из виду, но картинка расплывалась, глаза застилало водой, и перед ним то мелькали огоньки отеля, то вставало сияющее небо, то показывался остров, и он уже не знал, плывет ли он к берегу или ветер несет его в сторону. В голове у него все смешалось. «Только бы не отключиться», думал он, понимая, что голова у него кружится, и он почти теряет сознание. Он еще плыл и еще бился в волнах наперекор ветру, как вдруг его пронзила догадка: он больше не движется к берегу, а барахтается в воде, чтобы только не захлебнуться и не уйти под воду с головой. Ветер несет его куда-то, и он, поддавшись ему, несется вместе с ним, не в силах больше противостоять. Как странно, только и подумал он. Ведь он-то был уверен, что справится, что доплывет. Он нашел глазами желтый берег, над которым смутной полосой разливались зеленые холмы, и смотрел теперь только туда – так ему казалось, что и плывет он тоже туда.

Пляж уже совсем не далеко, или это ему только показалось? На берегу как будто кто-то стоит. Кажется, машет ему рукой и зовет его? Кто бы это был в такой час? Неужели Юля? Похоже, что она. Ему не видно отсюда, но сердце уже жмется от радости, невзирая на усталость и сковавший все тело холод. Он сделал несколько бросков обледенелыми руками, в лицо ему ударила горячая волна, он захлебнулся, закашлялся, стал искать глазами желтый берег и Юлю на берегу, приподнялся из последних сил, потянулся вперед и в тот же миг почувствовал, что коснулся ногами чего-то твердого. В следующее мгновенье он встал на дно.

Вода была ему немного выше пояса. Как же так, удивился он? Давно уж было под ногами дно, а он не знал, не чувствовал его? Всего несколько шагов, и вода опустилась ему по пояс. Как же он устал. Ноги, онемевшие, вдруг сами подгибаются, он валится в воду и с трудом встает. Вот он, берег, совсем близко, а он стал и не может пошевелиться. Голова кружится. Ветер и здесь дует, свистит, сбивает с ног.

«Давай, давай», твердил он себе. Сделал несколько шагов и остановился. Собрался силами и заставил себя пройти еще. Ветер упрямо бил в лицо, и он, обессилевший, останавливался от каждого его порыва, чтобы не упасть. Еще шаг, еще, и вот вода уже низко, едва закрывает колени. Но до берега еще идти и идти. «Давай, давай, давай», прохрипел он вслух, и от звука своего голоса собрался духом и пошел. На мелководье он не удержался и опустился на колени. До того он обессилел, что ему захотелось лечь, здесь, прямо в воду, но в голове пульсом билась одна только мысль – давай, давай, иди, не останавливайся. Он знал, что, если даст слабину, то останется здесь навсегда, и это понимание отнюдь не пугало, он был близок к тому, чтобы сдаться, но какой-то голос настойчиво повторял у самого его уха – иди, иди, иди. И он пошел. Собрал последние силы и двинулся вперед, опираясь на руки. Он полз на четвереньках, голова его повисла на окаменевшей, ничего не чувствующей шее, лицо волочилось по волнам, вода заливала в уши, в нос, в рот. В самом конце он остановился, потом дернулся вперед что было мочи, захрипел, последним рывком вытащил себя на берег и рухнул в песок.

Очнулся он от яркого света, упиравшегося в глаза широким белым лучом. Кроме света ничего не было видно. Где это я, удивился Антон Ильич? В следующую секунду он почувствовал, что кто-то щекочет его лицо, нос и уши. Смешно. Он хотел засмеяться, но не смог разомкнуть рта. Губы ему не повиновались и лежали тяжелые, металлические, чужие. На душе было весело, светло и смешно, и он, кажется, хохотал про себя, но губы не двигались и не пускали смех наружу. Опять кто-то касается его лица. Опять щекотно и смешно. Да кто же это? Почему он никого не видит? Послышался собачий лай. Α-a, я сплю, понял он. Надо проснуться и открыть глаза. Он хотел поднять веки, но они будто свинцом налились. Он попытался снова, но не смог. Белый свет обволакивал его всего и влек за собой сладостно и тягуче. Ну ладно, посплю еще, подумал Антон Ильич, оставил попытки разлепить свинцовые веки и поплыл куда-то за светом. Но тут оглушительно рявкнуло прямо у его уха. Он вздрогнул и открыл глаза.

Он лежал в песке у самой кромки воды, в глаза ему светило солнце. Две его собаки были здесь. Одна лизала его лицо, уперевшись когтистой лапой о его грудь, тыкалась мордой в шею и протяжно скулила, другая тявкала и бегала вокруг. Антон Ильич пошевелил руками и ногами, медленно поднялся и сел. Руки-ноги на месте, только тело ныло от боли. Он встал. Голова у него кружилась. Собаки радостно завиляли хвостами и запрыгали рядом, будто хотели поддержать его. Качаясь, он пошел к отелю.

Долго стоял он в душе под струей горячей воды и все не мог отогреться. Левая нога у него немела, пальцы сводило судорогой. Плечо пронизывала резкая боль, как будто в спину ударяли тысячи молний одновременно и эхом отдавались в шее и в затылке. Наконец тело его распарилось, раскраснелось и пошло горячими пятнами, и твердокаменный холод внутри стал понемногу таять и уходить.

Он и сам не заметил, когда и как в голове его как-то само собой возникло понимание того, как ему быть дальше. Откуда-то он знал, что выйдет из душа, достанет из шкафа бутылочку дешевой водки, которой он растирал Юлю, выпьет один глоток, потом оденется, возьмет спортивную сумку, положит в нее самое необходимое – смену белья, пару чистых рубашек, зубную щетку, документы и кошелек, вызовет такси и поедет в Ираклион, так, кажется, назывался город, о котором говорил ему Эвклид. И больше ему не придется ни завтракать здесь, ни спать в этой комнате, ни находиться в этом отеле. Откуда-то он знал, что ни сегодня, ни завтра, ни когда-либо еще он не будет жить здесь. Он даже хотел собраться и уехать отсюда со всеми вещами – настолько был уверен, что не вернется больше сюда – но представил, как начнет укладывать вещи, и понял, что упаковаться полностью он не в состоянии, да и тащить с собой чемодан у него не было сил.

Заспанный служащий вышел на его оклик, с виноватым лицом поправляя на себе галстук и воротник рубашки, выслушал его просьбу, позвонил куда-то и сообщил, что такси прибудет через пятнадцать минут.

Тем временем Антон Ильич попросил у него ручку и листок бумаги – надо было оставить сообщение для Юли – сел к столику и стал писать.

«Юленька!..», – начал он.

Что сказать? Юленька, мне пришлось срочно уехать? Но что значит «пришлось»? Заставили его, что ли? Не может же он объясняться сейчас, в письме. Тогда лучше просто – я должен уехать. Нет, даже так – я уехал. Уехал, и точка. Юля, правда, ничего не поймет. Куда уехал? Почему? Может, Юля, я скоро вернусь? Но когда он вернется? Он не знал. Нет, лучше не так. Лучше сказать, как есть: Юля, я в Ираклионе, когда вернусь, не знаю. Это была чистая правда. Он ехал в Ираклион и не знал, когда вернется. Так он и написал. Однако, перечитав записку, понял, что это не годится. Что должна будет думать Юля? Что это за Ираклион? Как он вдруг там оказался? Зачем поехал туда? И что значит «когда вернусь, не знаю»? Что он там собирается делать? Слишком много вопросов. Что же написать? Может, Юля, я люблю тебя? Это было бы самое верное. С другой стороны, если «люблю тебя», то почему вдруг уехал, исчез?