Читать книгу "Фамильные ценности, или Возврату не подлежит - Олег Рой"

Балька кому-то позвонил, попросив забрать машину, «брошенную возле ужасного, ужасного заведения с ужасной, ужасной вывеской, я тебе после все расскажу, да, к бабуле поставь, я завтра заеду», после чего сообщил Даше: «Это мой, ну, вроде дядьки, чудный, чудный мужик, я вас как-нибудь познакомлю». И они пошли к метро.

Дошли до ближайшей станции, откуда Даша обычно ехала «домой», в общагу то есть. Потом дошли до следующей. К третьей они были уже на «ты», к четвертой Даше казалось, что этого смешного парня с забавным именем Балька она знает всю жизнь. С ним можно было говорить обо всем, даже о самых странных мыслях – и ему они почему-то не казались странными, вот ведь какая штука!

– Когда мы в школе проходили Чехова… – вспомнила вдруг Даша. – Все-таки странно. Чехова, Пушкина, Булгакова, ну или даже правило рычага по физике – проходят. Как будто мимо проходят, да? В общем, когда проходили Чехова, там у него персонаж такой в «Вишневом саде» с какой-то смешной фамилией, кажется, Епиходов. А прозвище у него – «двадцать два несчастья». Я тогда думала, что это странно, даже несправедливо как-то: двадцать два несчастья может быть, а двадцать два счастья – нет.

– Точно! У Заходера, ну смешной такой детский поэт, мне бабушка читала, когда я маленький был, есть стишок, называется «Из русской грамматики»: «Несчастий много на моей земле, А счастье – лишь в единственном числе», – продекламировал Балька. – У слова «счастье» даже множественного числа нет!

– Грустно. – Она покачала головой.

– Почему грустно? Наоборот! – Балька замотал головой. – Ты что? Наоборот, здорово! Вот смотри. Во-первых, оно есть. Ну совершенно же точно есть, да? А что «в единственном числе», ну это… ну вроде Солнца, что ли. Ну или… нет, не хочу про бриллиант «Орлов», ну его. Но вот даже человек – он ведь тоже в единственном числе, если подумать. Люди – это что-то совсем другое. Люди и люди. А человек – ты, я, мальчик Петя, бабушка какая-нибудь – только кажется, что все одинаковые. А на самом-то деле каждый человек – он один такой на всем свете, и другого такого больше нет. Значит, и счастье – одно. Потому что собственное. Чужое можно примерить, но не подойдет ведь. Тут жмет, тут тянет, тут висит. Не-ет, счастье должно быть свое. Ну или на двоих еще, говорят, бывает…

– Бывает, – согласилась Даша. – Только редко.

Глава 5

Время быстрых решений

Чтобы ты жил в эпоху перемен!

Китайское проклятие

Аркадия закрыла глаза. Тетрадь под рукой была теплая, словно живая.

Это их история. Это ее семья, чьи традиции будет продолжать внук – Балька, а значит, родовое дерево не засохнет. Вот еще бы фамилию сохранить, но что уж об этом мечтать, если не сложилось…

Привалову, бывшему «буржуину» и «богатею», повезло просто сказочно. Впрочем, как известно, везет тем, кто сам себя везет. Вот Аркадий Владимирович и взялся за дело сам. В надежде, что пресловутая кривая авось вывезет. Сочинив какой-то более-менее правдоподобный предлог, он отправился в это самое управление (а может, комиссариат) по реквизициям.

В длинных коридорах клубился и галдел разнообразный люд, двери кабинетов стояли нараспашку, возле редких закрытых тянулись длинные хмурые очереди. На заплеванных полах хрустела подсолнуховая шелуха, из кабинетов доносился неровный, словно неумелый, стук пишущих машинок, в очередях время от времени возникали потасовки. И над всем этим хаосом сизыми клочьями стлался едкий махорочный дым.

Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!

В одной из очередей мелькнуло знакомое лицо. Привалов приостановился, перебирая воспоминания. Откуда он этого парня знает? Черт, даже имени не припомнить. Гриня вроде бы? Нет, про Гриню Никодим Спиридонович рассказывал, тот в Питере, молодой подмастерье, которому плечо погромщики повредили. А этот здешний. Точно! При московской мастерской всякую подсобную работу делал – плотник он, точно, плотник. Верстак соорудить, рамы починить, лестницу скрипучую укрепить. Ваня? Федор? Может, вовсе Евстигней? Не вспомнить.

Парень мазнул взглядом по лицу бывшего хозяина. На мгновение взгляд остановился, стал каким-то бессмысленным, как бывает, когда человек пытается поймать ускользающую мысль, Аркадий Владимирович почувствовал, как сердце ухнуло куда-то в сапоги – сейчас узнает! И отворачиваться поздно уже, подозрительно выйдет, – но взгляд уже скользнул дальше. Не узнал.

Не узнал!

«Голое», без привычной бороды и усов, лицо действительно изменило внешность совершенно. Уф-ф. А то мало ли что Зина его тогда не признала – в полутемной-то комнате! Зато теперь ясно: «новое» лицо скрывает его надежно. Даже если кто и заподозрит – так звиняйте, обознались, господин хороший, мало ли похожих людей!

Успокаивая бешено скачущее сердце и сбившееся дыхание, Привалов торопливо зашагал прочь.

В тупиковом ответвлении одного из коридоров обнаружился кабинет, обитатель которого выглядел чужеродным и одновременно несчастным – примерно как медведь на зеркальном паркете бального зала. Обтянутые черной кожаной тужуркой плечи горбились над заваленной бумагами столешницей, коротко стриженные волосы топорщились между обхвативших круглую голову пальцев – как шерсть на загривке насторожившегося зверя. Он глухо мычал и слегка раскачивался, словно от нестерпимой головной боли.

С похмелья, что ли, мается, опасливо подумал Привалов. Но отшагнуть от двери не успел.

– Вы к кому, товарищ? – «Медведь» поднял голову и взглянул на посетителя неожиданно ясными, но совершенно измученными, покрасневшими, в темных кругах глазами. – Если к Терентьеву, – он мотнул головой в сторону стола напротив, – через час будет. Можете тут подождать.

Уйти теперь было бы неловко. Аркадий Владимирович скромно присел на стул, искоса присматриваясь к хозяину кабинета, который вытаскивал из кучи то одну, то другую бумагу, сведя брови, шевелил губами, точно читал по слогам, и бормотал под нос:

– Чего «де-бет»? Куда, на хрен, «кре-дит»? Какого черта эти цифры? Тут столбик, и тут столбик… Неужто нельзя эти несчастные три мешка муки разделить без этих чертовых бумажек? На хрена вся эта писанина вообще, когда у меня люди голодные, а бойцы разутые?

Под тужуркой мелькнула застиранная до блеклости тельняшка.

С силой вцепившись в собственные волосы, точно пытаясь их выдрать, матрос изнеможенно откинулся на спинку стула. Повел плечами, уронил крупные, с обломанными ногтями руки на ворох бумаг, две или три из которых, шелестя, поехали в стороны, и с тоской уставился на своего посетителя:

– Вы к Терентьеву, да? А у меня тут… лучше б контру штурмовать куда послали, все легче, чем бумажки эти проклятые! А военком требует и требует: дайте сводку, дайте сводку! Чтобы все учтено было – кто, что, сколько и почем, чтоб излишки туда, это сюда, а это… Какие излишки, откуда?! Тут своих бы накормить да обуть! Какие сводки, когда я даже понять не могу, что все эти столбики цифирные значат!