Читать книгу "Обреченные - Чак Паланик"

И в столь многих легендах о путешествиях все религии сливаются в одну.

И теперь гигантская махина движется мимо Гавайев. Море взбалтывает разлагающиеся пляжные мячи и зубные щетки, те рассыпаются на неотличимые одна от другой чешуйки, крупинки и частички, на инден, кумарон и диаллилфталат. Фотоны инфракрасного излучения и ультрафиолетового света рвут связи между атомами, гидролиз расщепляет полимерные цепи. И они, эти одноразовые зажигалки и антиблошиные ошейники, рассыпаются на составляющие их мономеры.

Так, полагают неоплатоники, рукотворное дитя полнеет, плавая в густом вареве. У него возникают губы, за ними раскрывается рот, и во рту этом за месяц отрастают зубы из полиарилата, но рукотворное дитя все еще не живо.

У атолла Уэйк поток из термопластичных полиэстеров и полифениленоксида сворачивает к северу, проходит близ Йокогамы и тянется вдоль японского побережья. Там выброшенные наручные часы сами собой обхватывают растущее запястье. Лицо рукотворного младенца возвышается над водой, словно крохотный остров. Сломанные часы начинают тикать. Идол открывает глаза – пустые глаза, – и те смотрят в океанское небо. Ясными экваториальными ночами эти полистироловые глаза взирают на звезды.

Его новые губы вздрагивают и произносят:

– О боги!

Однако рукотворное дитя пока не ожило.

21 декабря, 10:31 по тихоокеанскому времени

Союз, заключенный на небесах

Отправила Мэдисон Спенсер ([email protected])

Милый твиттерянин!

Годы тому назад, когда меня забрали с похорон бабушки в унылой глухомани и вернули в естественную среду обитания – «линкольны» и частные самолеты, – я продолжила кампанию с выдуманными распутными записями в дневнике.

«Дорогой дневник, – писала я, – мое прежнее увлечение мускусным хозяйством лося оказалось мимолетным. Очарование бархатистыми штучками леопардих не было любовью…»

На этом месте родители будут вынуждены перевернуть страницу – от тревоги перед следующим откровением у них кровь в ушах застучит. Затаив дыхание, они станут читать дальше, отчаянно надеясь, что моя страсть к причиндалам леммингов прошла.

«Дорогой дневник, – писала я, – живя в сельской местности среди простых, закаленных непогодой людей, я отыскала единственного любовника, который затмил все мои прошлые увлечения животными…» В этом месте я изменила почерк – корявые буквы добавят напряжения, когда родители станут читать. Моя ручка дрожала, словно бы меня переполняло сильное чувство.

Пытливые мама с папой будут щуриться, спорить над каждым неразборчиво написанным словом.

«Дорогой дневник, – продолжала я. – Я вступила в союз, который дал мне больше, чем можно было мечтать. Там, в грубо сколоченном сельском молитвенном доме…»

Родители присутствовали на похоронах бабушки Минни. Они видели, как меня утешал светлоголовый Дэвид Копперфильд с лицом будто свежеиспеченный хлеб, и волосами будто масло; видели, как этот деревенский паренек вручил мне Библию и попросил через нее обрести силу. Читая дневник, родители скорее всего вообразят, что мы с этим ревностным верующим, кандидатом в фермеры, учинили что-то вроде сельской тантрической Камасутры.

«Дорогой дневник, – продолжала я морочить родителей. – Подобного удовлетворения я и представить себе не могла… Прежде, к своим одиннадцати годам, я никогда по-настоящему не любила…»

К этому моменту мама уже будет читать вслух с теми же изысканными интонациями, с какими читала текст в телевизионной рекламе лосьона для загара: «Наконец я встретила счастье».

Оба родителя станут сердито глядеть на страницы, будто перед ними священный текст. Будто мой скромный поддельный дневник – это Тибетская книга мертвых или «Селестинские пророчества»[21], нечто возвышенное и проникновенное, из их собственной жизни. Поставленным и расслабленным ксанаксом голосом мать прочтет: «…отныне я вверяю свою вечную любовь…» Тут она запнется. Прочитать дальнейшее будет для родителей хуже, чем представить меня сосущей грудь какой-нибудь пантеры или медведицы гризли. Более кошмарно и возмутительно, чем мысль о том, что их драгоценная дочь выходит за закоренелого республиканца.

Родители станут смотреть на строчки, не веря глазам.

«…вверяю свою вечную любовь, – продолжит папа, – моему господину и хозяину…»

«Господину и хозяину», – повторит мама.

«Иисусу», – закончит папа.

И мама скажет:

«Иисусу Христу».

21 декабря, 10:34 по тихоокеанскому времени

Мой флирт с божеством

Отправила Мэдисон Спенсер ([email protected])

Милый твиттерянин!

Иисус Христос оказался лучшим на свете фиктивным бойфрендом. Куда бы мы ни приезжали – на Тринидад, в Торонто или Тунис, – в дверь нашего дома звонил какой-нибудь батрак-посыльный из числа аборигенов и вручал большущий букет роз от Него. Однажды за обедом то ли в «Чиприани», то ли в «Чентрале» папа заказал мне lapin à la sauce moutarde[22]. Я подождала, когда блюдо принесут, вытаращилась с деланным презрением, подозвала официанта и брезгливо сказала:

– Кролик? Я не ем кролика! Если бы вы были хоть немного знакомы с Левитом, знали бы, что съедобное животное жует жвачку и имеет копыта.

Тогда отец заказал salade Lyonnaise[23], но я отправила тарелку обратно, ибо свиньи жвачку не жуют. Он заказал escargot bourguignon[24]– их я тоже отвергла, поскольку есть улиток Библия воспрещает особо.

– Они нечисты, – твердила я. – Это твари ползающие.

На мамином лице появилась безмятежная ксанаксовая маска. Главные слова ее жизни – «толерантность» и «уважение», и она крепко застряла в этих идеологических тисках. Мама ровным тоном спросила:

– Но, дорогая, что тогда тебе можно?..

Однако я оборвала ее возгласом «Подожди!», вытащила смартфон из кармана юбки-шорт и сделала вид, будто пришло новое сообщение.

– Это Иисус! Он мне что-то пишет!

Родители поморщились. Их еда остывала, а я нарочно тянула время. Если бы они возмутились, я бы шикнула на них, поскольку вроде как читала и писала в ответ. Не поднимая глаз, я заверещала так, чтобы услышали за соседними столиками:

– Иисус любит меня! – Потом нахмурилась и прибавила: – Он порицает твое платье, мама. Говорит, слишком молодежное и ты в нем выглядишь как проститутка…