Читать книгу "Языческий алтарь - Жан-Пьер Милованофф"

Декабрь 1943. Эфраим не может пробраться в Кавайон, как собирался. Элиана празднует Рождество с детьми и мадам Леруи.

Весна 1944. Партизаны группы «Нарвик» присоединяются к партизанам Бофортена и поступают в распоряжение капитана Бюлля. С апреля Леруи учит партизан стрельбе на перевале Дюпре. 10 июня Сокдело ловит по лондонскому радио стихи Вердена, оповещающие о высадке в Нормандии: «Les sanglots longs / des violons / de l'automne / bercent mon coeur / d'une langueur / monotone.»[5]

Лето 1944. В Альпы сбрасывают с парашютами оружие. 14 июля – операция «Кадиллак» в Веркоре, за которой следуют жестокие карательные акции. 1 августа – операция «Бьюик» на перевале Сези. Среди бела дня 78 бомбардировщиков, поднявшихся в воздух в Англии, сбрасывают пулеметы «Стерн», автоматы, гранаты «Миллс» и «Гаммон», противотанковые ружья, патроны, взрывчатку, револьверы, фальшивые купюры и несколько ящиков жевательной резинки. У партизан пополнение – семеро парашютистов. Сержант Чарльз Перри разбивается на глазах у Сокдело. Его хоронят, обернув американским флагом, сшитым женщинами из парашютной ткани и случайных лоскутов. Эфраиму поручено распределить оружие между всеми партизанами; главное транспортное средство – мул.

20 августа. Убийство капитана Бюлля, явившегося в комендатуру Альбервиля для переговоров о беспрепятственном уходе немецких войск.

25 августа. Освобождение Тарантеза и Бофортена. Ожесточенные бои на лугу Корша. В бумажнике убитого солдата Эфраим находит переписанные от руки первые строки стихотворения Рильке:

Berge ruhn, von Sternen uberprachtigt;

Aber auch in ihnen flimmert Zeit.

Ach, in meinen wilden Herzen nachtigt

Obbachlos die Unverganglichkeit.[6]

Сентябрь 1944. Возвращение Элианы с тремя детьми в Коль-де-Варез.

Дрозд

Эфраиму было нелегко вернуться к нормальному существованию, состоящему из обыкновенных дней и ночей и совместных воспоминаний. Годами он дышал отравленным воздухом войны, он полюбил опасность и привык к одиночеству. Он видел, как одни его товарищи умирали, другие погрязали в мелких суевериях из цифр, дат, молитв и заклинаний. Леруи, например, никогда не брался за винтовку без долгой процедуры вытирания рук. Когда Сокдело парализовывал страх, он воображал, будто восседает за рулем «Линкольна-Континентал» с гидравлическими тормозами «Бендикс», машины президентов! Сам Эфраим выковал себе убеждение, что он обречен прожить некую судьбу и что смерть не приберет его чересчур быстро. Заблуждение? Бред? Тщеславие? Но прежде всего – способ не поддаться панике и сохранить холодную голову под пулями. Пусть так, но теперь все это было в прошлом. Ныне, когда была одержана победа, он с долей стыда обнаружил, что привык не соблюдать меру, хуже того, едва не забыл, за что сражался.

Разумеется, он ошибался.

Ничего он не забыл, ни от чего не отрекся. Просто отложил на потом несчетные, стоящие дороже винтовочной пули, маленькие радости, начиная с первой снежинки на щеке в лучах заходящего солнца. Пока что он сам недоумевал, почему с самого утра так мрачен, так сердит. Днем все убеждались, что он кипит энергией, даже беснуется, по мнению Бобетты, но одновременно замечали, что он выходит из себя при малейшем возражении, как стремительно соображающий человек в окружении тугодумов. А вечерами, оставшись, наконец, один, он устраивался на террасе и курил одну за другой сигары Волкодава, уставившись на затянувший горы туман или на звезды, если погода выдавалась ясная. Казалось, что теперь, когда к нему перешла ответственность за хозяйство – а вскоре и за всю деревню, злой упрямый рок заставляет молодого Жардра (как его теперь называли) подражать старому.

Верьте мне. Никто не выходит невредимым из войны, неважно, выиграна она или проиграна. Однажды ночью он проснулся рядом со спокойно спавшей Элианой и вспомнил лицо солдата, которого убил на лугу Корша, особенно его взгляд – сначала удивленный, потом испуганный, потом исполнившийся ужаса, взгляд, говоривший, затуманиваясь: «Зачем меня убивать? Разве мне пора умирать? Я еще столько мог сделать! Для меня ничего еще не началось!» Солдат был ровесником Эфраима. Возможно, и он верил, что еще не исполнил свое предназначение, что смерть его минует. Возможно, у него тоже была своя Элиана, к которой он мечтал вернуться после войны. И вдруг все стремительно закончилось, как всегда происходит в чересчур густом растворе жизни, насыщенном опасностью смерти, когда события проистекают одно из другого наперекор человеческому разумению. Было тепло. Эфраим полз к деревьям на краю луга Корша. Внезапно рядом с ним хрустнула ветка, в воздух вспорхнул дрозд, и он увидел силуэт солдата в каске, еще считавшего себя невидимым.

И он выстрелил.

Всего раз.

Солдата отшвырнуло назад, но он не рухнул, а осел, проехав спиной по дереву. Эфраим, не бросая винтовку, подумал: «У меня не было выбора, мне пришлось это сделать, либо он, либо я». А потом увидел освещенное солнцем молодое лицо, пот на лбу, устремленные на него глаза. В Норвегии ему приходилось убивать немцев, но там он не видел своих жертв. Здесь зрелище молодого лица, лишенного смертью всякого выражения, навело его на мысль: «Он бы в меня не выстрелил. Зачем было его убивать?»

Воздушная волна

В тот год, если не ошибаюсь, прошли обильные осенние снегопады. Потом, в середине декабря, выдалась чудесная теплая неделя. Эфраим воспользовался погодой, чтобы побывать в высокогорных хижинах, разваливавшихся от многолетнего запустения. Чаще всего он уезжал на лыжах на рассвете и возвращался на закате, умирая от голода. Уже на второй день у него улучшилось настроение, он стал шутить с Бобеттой, обнимать за талию Элиану и не таясь ее целовать, на что никогда раньше не осмеливался. Вечерами он играл в паровозики с близнецами, не желавшими ложиться спать.

Как-то утром, незадолго до Рождества, когда он направлялся к кошаре, где прятал в войну боеприпасы, у него за спиной сошла лавина. На счастье, она его не зацепила, но воздушная волна с ураганной силой швырнула его в девственный снег. Он упал навзничь, обхватив руками голову и задрав ноги. Переломов, даже ушибов не было, зато было полное впечатление, будто он снова перенесся в Норвегию. По странному капризу памяти ударивший в ноздри сырой воздух напомнил терпкий аромат берез, смешанный с запахом мокрой кожи и обмундирования под слоем грязи; откуда-то издалека, преодолевая безмолвие гор, до слуха доносился автоматный стрекот. Это тикали, конечно, наручные часы у уха.

Спустя некоторое время, точно отмеренное стрелками, но не его сознанием, он поднялся, огляделся, нашел глазами Коль-де-Варез. И, поняв, что смерть в очередной раз его пощадила, испытал благодарность к цыганке, предсказания которой пока что сбывались. Я жив, подумал он, ничто не потеряно, мертвым пора меня забыть, а мне – отправиться туда, куда влекут меня чувства. Вытирая перчатками налипший на солнечные очки снег, он вспоминал, как пахнут груди Элианы, ее бедра, прижатые к его бедрам, ее поцелуи среди ночи, град стремительных поцелуев, шелковистых, как лепестки мака. Внезапно на ум пришла фраза Платона, которую он запомнил, не понимая, с семинарских времен: «Начало – как бог, который, пребывая среди людей, все спасает». Вот мысль, которой ему недоставало, девиз, который он должен взять на вооружение.