Читать книгу "Мадам - Антоний Либера"

— Нет, об этом я с ним не говорил.

«Плохо», — я сжал зубы и сказал с легким сожалением:

— Г-м-м… жаль. Это важно для меня. — И рассчитывая, что, пока Ежик вернется из кухни, успею еще что-нибудь придумать, я начал примерно следующим образом развивать интересующую меня тему: — Вы меня знаете не один год и, надеюсь, понимаете, какое значение имеют для меня традиции; как важно для меня осмысление в качестве исходной точки того, что было раньше. Впрочем, именно вы, пан Константы, несете за это в некотором роде ответственность… — Я придал лицу выражение упрямства. — Кто, как не пан, пробудил во мне склонность… держать равнение на прошлое?

— Равнение на прошлое?

— Как бы это назвать иначе?.. — я смотрел на высокий потолок в поисках вдохновения. — Речь идет о необходимости всегда, когда ты что-то предпринимаешь, оглядываться на прошлое. Для того чтобы понять, кто ты и как выглядишь на его фоне. Где, в каком месте и в какое время выходить на сцену. Взлет тебя ждет или, наоборот, падение; «золотой век» или «сумерки богов»; «возрождение» или «упадок». Вспомните, пожалуйста, наши горные восхождения, когда пан рассказывал мне, как это раньше происходило и во что превратился современный туризм. Это был серьезный урок. Благодаря ему я понял, что живу в убогом времени, в загнивающем мире, и это избавило меня от иллюзий, но и от разочарований. Однако для всего существует свой масштаб. По сравнению с предвоенной эпохой, со временем перед катаклизмом Второй мировой войны мы, особенно в нашей стране, живем в период упадка, регресса и вырождения, мы оказались на самом дне. Однако и дно не бывает плоским и ровным, а бугристым и изрезанным. Там и горы, и ущелья, коралловые рифы и черные «марианские впадины». Разве нет никакой разницы между сегодняшним днем и сталинской ночью? Нашей «малой стабилизацией» и «великими чистками» и преступлениями? И вот я обрел надежду, что, быть может, впервые у меня появился шанс подняться над прошлым, превзойти его. Пан Ежик, насколько я понимаю, начал учебу в университете в сущем аду: был пятьдесят третий год. Закат «культа личности». Террор, драконовское право, доносы, неусыпная слежка. И, немаловажная деталь, шантаж на бытовом уровне. Я слышал десятки историй, как людей ломали, копаясь в их личной жизни. Однако сегодня этого нет. Именно поэтому я хотел бы услышать какие-нибудь воспоминания, истории… и чем мрачнее, чем страшнее они будут, тем более для меня ценно. Потому что, как это ни парадоксально, подобные истории воодушевили бы меня: позволили поверить, что мне представился шанс стартовать с лучшей позиции, что «сегодня» возьмет наконец верх над «вчера». Такого рода ощущение нельзя переоценить!

— То, что ты говоришь, очень забавно… — сказал пан Константы после короткой паузы. — Однако я не вполне понимаю, что ты хотел бы услышать. Какие истории, какие воспоминания ты имеешь в виду?

«Боже, что за каторга! — мысленно застонал я. — Я неясно выражаюсь, что ли?»

— Ну, понимаете, пан… — бормотал я. — Такие, разные, об учебе… об однокашниках и однокашницах… об общих проблемах, о студенческой жизни…

— Ах, это! — он закинул голову, издав короткий смешок. — Конечно, порасспроси его, наверняка что-нибудь расскажет. Хотя сомневаюсь, что это будет то, чего ты ждешь. То время, насколько мне известно, он вспоминает добрым словом. Несмотря на нелегкие условия, ему везло. Он порхал, пользовался успехом, все у него получалось. Трудности, неудачи пришли позднее. Это теперь он разочарован и постоянно жалуется на жизнь. А тогда… нет, нет. Но если тебе интересно, ты спрашивай, не стесняйся.

У меня уже вертелось на языке: «А не могли бы вы за меня…» — когда в дверях появился Ежик с подносом в руках. На подносе стоял фарфоровый чайник, две чашки и серебряная салатница, запирающаяся на ключик. И я вынужден был прикусить язык, успев пробормотать:

— А вы не могли бы как-нибудь… — но остановился на полуслове, так как пан Константы уже, кажется, не слушал: он легко поднялся с кресла, вытер край столика и, достав из шкафа белую льняную скатерть, покрыл ею столешницу из красного дерева, сверкающего полировкой.

— Voilà! — он стряхнул какую-то невидимую пылинку со скатерти и отступил на шаг, уступив место сыну, который, оперев поднос на край стола, начал расставлять на белоснежной поверхности чайные приборы. Оказалось, что, кроме чайника, чашек и сахарницы, он принес еще два изящных майсенских блюдца — в одном были орешки, а в другом французские бисквиты, — а также небольшой кувшинчик (той же марки) с молоком. Пан Константы взял у Ежика освободившийся поднос и сунул себе под мышку.

— Итак, я оставляю вас наедине, — сказал он, направляясь к дверям. — Желаю приятной и полезной беседы, — и удалился, сделав жест императора, благословляющего собравшихся.

Ежик молча налил чай в чашки и пододвинул мне сахарницу.

— Спасибо, я предпочитаю без сахара, — отозвался я почему-то шепотом.

— Я вижу, горькое любишь, — он повернул к себе гравированную бонбоньерку и взял ложечку, погрузившуюся в сыпучие сахарные пески. — Когда-то и я любил. — Он высыпал в свою чашку две ложки сахара и начал помешивать чай, угрюмо всматриваясь в его янтарные переливы.

Я сидел неподвижно, глаз от него не отрывая. Оригинал. Странный человек. Я совершенно не чувствовал его. Он что, играл передо мной, притворялся? Или просто был таким? Мрачным, погруженным в себя, с отсутствующим взглядом? Я не знал, что делать. Пойти напролом? Пожертвовать чем-то в обмен на ускорение игры и более выгодную позицию? Или не спешить с инициативой? Предоставить ему право первого хода? Подпустить его поближе, пусть он первый заговорит, пусть откроется?

Я выбрал оборону.

— Так ты говорришь, что хотел бы, — он отпил глоток чая, — изучать рроманистику. — Ежик взглянул в мою сторону. — На нашем пррославленном факультете, — его слова истекали ядовитой иронией, а лицо исказилось фиглярской гримасой отвращения.

— Я обдумываю такую возможность, — ответил я осторожно.

— А можно спрросить, для чего? — спросил он с той же гримасой.

Трудно найти более простой вопрос. Однако я не сумел дать на него быстрый ответ.

— Ну… как бы сказать… — я пытался собраться с мыслями.

— Лучше прросто и корротко.

— Люблю французский язык, — пожал я плечами. — Более или менее знаю его. Может, это вас удивит, но на школьном уровне мои знания расцениваются довольно высоко…

— Не понимаю, — устало прервал он меня. — Рречь для меня идет не о том, почему ты хочешь поступать на этот факультет, а для чего, для какой цели.

— Что значит «для какой цели»?

— Чем ты хочешь заниматься в этой жизни? Какие у тебя планы на жизнь?

Он снова загнал меня в угол. («Алехин уже четвертым ходом поставил Капабланку в тупик», — вспомнился комментарий к одной из партий матча, в котором гениальный Хосе потерял звание чемпиона мира.) «Послушай, парень! — мысленно взмолился я. — Имей хоть каплю жалости! Я пришел к тебе не для того, чтобы ты меня допрашивал, а чтобы послушать, что ты мне расскажешь об этой женщине!»