Читать книгу "Пазл-мазл. Записки гроссмейстера - Вардван Варжапетян"

Половину гетто весной 42-го расстреляли на берегу Глыбени, где была купальня. Тогда оставшиеся решили рыть подземный ход. Не просто ход. Настоящую штольню с выходом на поверхность земли за колючей проволокой и сторожевыми вышками.

В известном фильме «Покаяние» герой признается НКВД про антисоветский подземный ход Тбилиси – Бомбей. А чярнухинцы задумали прорыть тоннель из Египта в Израиль. Из неволи на волю.

Первым делом выбрали комитет: братья Куличники, инженер Эфраимов (он получил орден Красной Звезды за Днепрогэс) и одноглазый военрук Берман, возглавлявший в нашем городке Осоавиахим. У него пустой глаз закрывала красная революционная повязка, другого цвета он не признавал. Полицаи чуть не расстреляли его за одну только повязку. Так он в знак протеста ходил без повязки, пугая детей. Он отвечал за весь инструмент. А проект составил Эфраимов: в поперечнике тоннель метр на метр, длина 120 метров, с крепежом, вентиляцией, кабелем, освещением, опрокидывающейся грабаркой.

Да, забыл! В комитете еще был полицай Дрыгва, бывший шабес-гой, он даже раздобыл для евреев парабеллум и наган.

От меня проку было мало. Меня замучили фурункулез и дизентерия. Передвигался на костылях. А под землей вкалывали, как на Днепрогэсе, круглые сутки, посменно три тоннельных отряда: первый – проходчики и крепежники; второй – «чумаки», кто тянул грабарки за длинные гужи; третий – «грунтовщики», они отвечали за перепрятывание грунта, эти десятки тонн земли где-то же надо было так раскидать, разровнять, сховать на территории гетто, чтоб охрана ничего не заметила.

Охраняли нас полицаи. На вышках с пулеметами – немцы, ими командовал лейтенант. У них была своя столовая, отдельно от полицаев. У полицаев кашеваром был Дрыгва: он получал на всех хлеб, соль, крупу, картошку, колбасу в консерве, шнапс (тоже, между прочим, но норме – 200 грамм на одного, по воскресеньям и праздникам двойная порция). Полицаям полагалось еще жалованье, уж не знаю, какое. А немцам дополнительно: шоколад, масло, кофе, рафинад, марципаны, мармелад, сыр, сгущенка.

А нам пайка – 125 грамм хлеба и миска вареной воды с очистками.

Дедушка вырезал шашки из картофелин: черные – из кожуры, белые – из середки. А у папы всегда были на такой случай разноцветные пуговицы.

С того дня, когда папа разлиновал лист на шашечницу, расставил разноцветные пуговицы и показал, как ходить, игра стала сутью моей жизни.

Кстати говоря, ввести в память ЭВМ правила игры в шашки оказалось сложнее, чем шахматные. Это объясняется сложностью ударного хода дамки.

Подземный ход и стал нашим проходом в дамки.

Я помогал маме шить мешки из добротных одеял фирмы Туркенича, носить землю.

Место на нарах определили мне на первом ярусе, у окна, за кованой фигурной решеткой. От сырости штукатурка отпала, обнажив старинную кладку. Мне ночами мерещилось: вот явится рука, начертит гвоздем: «Мене, текел, упарсин», как на пиру Валтасара. Пророк Даниил расшифровал таинственные письмена последнему вавилонскому царю: твое царство сосчитано, измерено, поделено; и сам ты взвешен и найден легковесным. Дедушка даже точно сосчитал (некоторые мудрецы полагали, что мене, текел, упарсин означает вес: мина, шекель, полмины) и у него сложилась 927 гр. (610 + 12 + 305). Чуть меньше пачки соли. Так оно и получилось.

Рыли пять месяцев, бежали в июне, ночью, число не помню, но в воскресенье, после субботы, дождь лил. Прожектора на вышках и сирену тревоги Эфраимов обесточил. Я по заданию Берла Куличника составил список всех, кого выводить и в какой очередности: по десяткам. Мы с мамой оказались в восемнадцатой десятке. Тридцать человек отказались бежать. Они все погибли. А двести пятьдесят один спустились в лаз и вышли из египетского плена. Охрана открыла огонь; хотя стреляли в дождь, в темноте, но почти треть беглецов погибла. Разбрелись по лесу. Трех наших застрелили партизаны (нечаянно или нарочно, не знаю), еще десяток пристали к другим отрядам, больше ста остались с Куличниками.

А спасло нас то, что одноглазый Берман точно вывел на пионерский лагерь, где он до войны вел военную игру.

Единственный, кто не знал про тоннель, был крещеный еврей из Вены, ему не доверяли. Его увезли в Бобруйск и там, говорят, повесили: гестаповцы ему не поверили. Не может быть, чтоб двести пятьдесят один еврей знал и только один не знал! Не может такого быть. Согласен: не может. Но было.

Не знаю, где мы потерялись с мамой. Еще в подземном ходе.

Я полз. Она, как в оглобли, впряглась в мои костыли, тащила, по мне кто-то бежал, впереди обрушилась земля, взорвалась лампочка, все закричали, стали задыхаться, не соображали, в какую сторону рыть... Я, как мокрица, полз по кому-то...

Так и остались в памяти лесные годы: роем, роем, роем. В каком-то безвыходном погребе, копаемся, щиплем траву, разжигаем огонь, хороним, спим вповалку, не раздеваясь, молимся, дымим махоркой. По пальцам пересчитать, сколько раз я за всю войну выстрелил. Сколько раз спал как мужчина с женщиной.

У женщин прекратились менструации. Они не рожали. Были только выкидыши, без всяких абортов. За все время в лагере три младенца родились живыми: два не дожили до обрезания, только один дожил, Бен-Цви – Сын Войска.

А после войны у Иды случилась внематочная беременность. Она чуть не умерла, выжила, но рожать уже не могла. Да мы и не хотели: у нас была Эстерка, потом появился Шимон – сын Бейлы, двоюродной сестры Иды. Он об этом не знает. Из всех живых теперь только я один знаю. Эстерка, может, догадывается, она самая умная во всей нашей семье.

Вот прочтет, что я тут написал, погладит папку по седой голове: «Старенький мой шлемазл». А Семен опять кому-нибудь пожалуется: «Папа неадекватен».

В лесу всегда недосыпаешь. Проще говоря, дремота в пол-гла за, в пол-уха. Много тому причин: враги, холод, голод, сырость, вредные насекомые, постоянно чешешься. Если хочешь проснуться живым, то и во сне научишься различать голоса, шаги, кашли, хрипы. Это кому-то легко сказать «до завтра». А еврею дожить до хотя бы конца сегодня.

А потом, после войны? В смысле, почему я изменял любимой жене?

Самый глупый вопрос, какой только можно задать мужчине.

Надо же задать такой дурацкий вопрос! И хватит! Уже пальцы не слушаются, в голове сместился центр равновесия. Брось свою поганую писанину и марш за селедкой. Какая будет, только чтоб сразу зацепить вилкой и в рот. Не забудь половинку черного.

В такую жару селедка и черный хлеб при твоем холецистите, камнях, одышке? Прочь отговорки! Воланд был прав, заподозрив буфетчика Сокова:

« – Чашу вина? Белое, красное? Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?

– Покорнейше... я не пью...

– Напрасно! Так не прикажете ли партию в кости? Или вы любите другие какие-нибудь игры? Домино, карты?

– Не играю, – уже утомленный, отозвался буфетчик.

– Совсем худо, – заключил хозяин, – что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих».