Читать книгу "Игрок - Федор Достоевский"

Blanche, с самого его появления у нас, начала тотчас же занего предо мною адвокатствовать. Она пускалась даже в красноречие; напоминала,что она изменила генералу из-за меня, что она была почти уж его невестою, словодала ему; что из-за нее он бросил семейство, и что, наконец, я служил у него идолжен бы это чувствовать, и что — как мне не стыдно… Я все молчал, а онаужасно тараторила. Наконец я рассмеялся, и тем дело и кончилось, то есть сперваона подумала, что я дурак, а под конец остановилась на мысли, что я оченьхороший и складный человек. Одним словом, я имел счастие решительно заслужитьпод конец полное благорасположение этой достойной девицы. (Blanche, впрочем,была и в самом деле предобрейшая девушка, — в своем только роде, разумеется; яее не так ценил сначала.) «Ты умный и добрый человек, — говаривала она мне подконец, — и… и… жаль только, что ты такой дурак! Ты ничего, ничего не наживешь!»

«Un vrai russe, un calmouk!»[89] — она несколько разпосылала меня прогуливать по улицам генерала, точь-в-точь с лакеем своюлевретку. Я, впрочем, водил его и в театр, и в Bal-Mabile, и в рестораны. Наэто Blanche выдавала и деньги, хотя у генерала были и свои, и он очень любилвынимать бумажник при людях. Однажды я почти должен был употребить силу, чтобыне дать ему купить брошку в семьсот франков, которою он прельстился в Палероялеи которую во что бы то ни стало хотел подарить Blanche. Ну, что ей была брошкав семьсот франков? У генерала и всех-то денег было не более тысячи франков. Яникогда не мог узнать, откуда они у него явились? Полагаю, что от мистера Астлея,тем более что тот в отеле за них заплатил. Что же касается до того, как генералвсе это время смотрел на меня, то мне кажется, он даже и не догадывался о моихотношениях к Blanche. Он хоть и слышал как-то смутно, что я выиграл капитал,но, наверное, полагал, что я у Blanche вроде какого-нибудь домашнего секретаряили даже, может быть, слуги. По крайней мере говорил он со мной постоянносвысока по-прежнему, по-начальнически, и даже пускался меня иной раз распекать.Однажды он ужасно насмешил меня и Blanche, у нас, утром, за утренним кофе.Человек он был не совсем обидчивый; а тут вдруг обиделся на меня, за что? — досих пор не понимаю. Но, конечно, он и сам не понимал. Одним словом, он завелречь без начала и конца, a batons-rompus[90], кричал, что я мальчишка, что оннаучит… что он даст понять… и так далее, и так далее. Но никто ничего не могпонять. Blanche заливалась-хохотала; наконец его кое-как успокоили и увелигулять. Много раз я замечал, впрочем, что ему становилось грустно, кого-то ичего-то было жаль, кого-то недоставало ему, несмотря даже на присутствиеBlanche. В эти минуты он сам пускался раза два со мною заговаривать, но никогдатолком не мог объясниться, вспоминал про службу, про покойницу жену, прохозяйство, про имение. Нападет на какое-нибудь слово и обрадуется ему, иповторяет его сто раз на дню, хотя оно вовсе не выражает ни его чувств, ни егомыслей. Я пробовал заговаривать с ним о его детях; но он отделывался прежнеюскороговоркою и переходил поскорее на другой предмет: «Да-да! дети-дети, выправы, дети!» Однажды только он расчувствовался — мы шли с ним в театр: «Этонесчастные дети! — заговорил он вдруг, — да, сударь, да, это нес-с-счастныедети!» И потом несколько раз в этот вечер повторял слова: несчастные дети!Когда я раз заговорил о Полине, он пришел даже в ярость. «Это неблагодарнаяженщина, — воскликнул он, — она зла и неблагодарна! Она осрамила семью! Если бздесь были законы, я бы ее в бараний рог согнул! Да-с, да-с!» Что же касаетсядо Де-Грие, то он даже и имени его слышать не мог. «Он погубил меня, — говорилон, — он обокрал меня, он меня зарезал! Это был мой кошмар в продолжение целыхдвух лет! Он по целым месяцам сряду мне во сне снился! Это — это, это… О, неговорите мне о нем никогда!»

Я видел, что у них что-то идет на лад, но молчал, пообыкновению. Blanche объявила мне первая: это было ровно за неделю до того, какмы расстались. «— Il a du chance[91], — тараторила она мне, — babouchka теперьдействительно уж больна и непременно умрет. Мистер Астлей прислал телеграмму;согласись, что все-таки он наследник ее. А если б даже и нет, то он ничему непомешает. Во-первых, у него есть свой пенсион, а во-вторых, он будет жить вбоковой комнате и будет совершенно счастлив. Я буду «madame la generale». Явойду в хороший круг (Blanche мечтала об этом постоянно), впоследствии будурусской помещицей, j'aurai un chateau, des moujiks, et puis j'aurai toujoursmon million»[92].

— Ну, а если он начнет ревновать, будет требовать… бог знаетчего, — понимаешь?

— О нет, non, non, non! Как он смеет! Я взяла меры, небеспокойся. Я уж заставила его подписать несколько векселей на имя Альберта.Чуть что — и он тотчас же будет наказан; да и не посмеет!

— Ну, выходи…

Свадьбу сделали без особенного торжества, семейно и тихо.Приглашены были Альберт и еще кое-кто из близких. Hortense, Cleopatre и прочиебыли решительно отстранены. Жених чрезвычайно интересовался своим положением.Blanche сама повязала ему галстук, сама его напомадила, и в своем фраке и вбелом жилете он смотрел tres comme il faut[93].

— Il est pourtant tres comme il faut[94], — объявила мнесама Blanche, выходя из комнаты генерала, как будто идея о том, что генералtres comme il faut, даже ее самое поразила. Я так мало вникал в подробности,участвуя во всем в качестве такого ленивого зрителя, что многое и забыл, какэто было. Помню только, что Blanche оказалась вовсе не de Cominges, ровно как имать ее — вовсе не veuve Cominges, а — du-Placet. Почему они были обе deCominges до сих пор — не знаю. Но генерал и этим остался очень доволен, иdu-Placet ему даже больше понравилось, чем de Cominges. В утро свадьбы он, ужесовсем одетый, все ходил взад и вперед по зале и все повторял про себя, снеобыкновенно серьезным и важным видом: «Mademoiselle Blanche du-Placet!Blanche du-Placet! Du-Placet! Девица Бланка Дю-Пласет!..» И некотороесамодовольствие сияло на его лице. В церкви, у мэра и дома за закуской он былне только радостен и доволен, но даже горд. С ними с обоими что-то случилось.Blanche стала смотреть тоже с каким то особенным достоинством.

— Мне теперь нужно совершенно иначе держать себя, — сказалаона мне чрезвычайно серьезно, — mais vois-tu, я не могу заучить мою теперешнююфамилию: Загорьянский, Загозианский, madame la generale de Sago-Sago, cesdiables des noms russes, enfin madame la generale a quatorze consonnes! commec'est agreable, n'est ce pas?[95] Наконец мы расстались, и Blanche, эта глупаяBlanche, даже прослезилась, прощаясь со мною. «Tu etais bon enfant, — говорилаона хныча.