Читать книгу "«Вдоль обрыва, по-над пропастью...» - Игорь Кохановский"

Какой человек, как говорится, в трезвом уме и здравой памяти захочет знать ЭТО? Потом я где-то в воспоминаниях Марины прочел, что последнее время он мог говорить без умолку, да и спал от силы часа четыре в сутки. Вероятно, то были симптомы перерождения или распада личности, и близкие Володе люди не могли не видеть этого.

Где-то через месяц или полтора после Володиного ухода мне позвонил один молодой композитор — я с ним еще не был знаком, — представился: «Владимир Матецкий», — и сказал, что у него есть одна мелодия и что он хотел бы мне ее показать. Мы встретились. Я послушал. Мелодия была изумительна. Сразу, что называется, хватала. Когда я спросил, какая тема ему видится, он сказал, что не знает, мол, все на мое усмотрение.

Я забрал кассету с его музыкой, пришел домой, стал слушать... И то ли потому, что все случившееся с Володей было очень живо, то ли по какой другой, неведомой мне причине, но, прокрутив несколько раз пленку, я вдруг взял чистый лист и, почти не отрывая ручку от бумаги, написал:

Больше не встречу, такого друга не встречу,

Такого друга, как ты, дарит жизнь только раз...

И не излечит, ничто печаль не излечит,

Мою печаль по тебе память сгладить не даст.

Это был припев (самое главное в песне). Запевы тоже написал быстро. А дальше... С исполнителями всегда было трудно. Мы с Матецким не знали, кому отдать эту песню, которая, мы чувствовали, получилась классной.

Это осень 80-го. Тогда еще Александр Барыкин и Владимир Кузьмин работали вместе и назывались рок-группа «Карнавал» (это потом они разбегутся и «Карнавал» останется за Барыкиным, а Кузьмин создаст свою группу — «Динамик»). Но работали они в ресторане гостиницы «Измайлово». А в те годы могли записываться на пластинку только те ВИА, что были при «Москонцерте» или каких-либо местных филармониях. Правда, делались исключения, если группа высокопрофессиональная. А эти ребята уже тогда были именно такими, к тому же очень талантливыми. Когда мы с Матецким показали «Карнавалу» нашу песню, они тут же сказали «берем», но хорошо бы к ней «прицепить» еще три песни и выпустить миньон — так назывались маленькие пластинки типа заграничных сорокапяток (для ныне живущих молодых людей: это маленькие пластинки на 45 оборотов в минуту).

Долго ли, коротко ли, но эта история подошла к своему завершению: записанные четыре песни были представлены на худсовет фирмы «Мелодия». Прозвучали все четыре великолепно и все вроде как получали право быть на пластинке, но тут встал куратор фирмы «Мелодия» от Министерства культуры и сказал, что песни все действительно великолепные, но вот той, что называется «Больше не встречу», на пластинке не будет. Его спросили «почему?» (а это был некто Вячеслав Зубов, чиновник, попортивший много крови молодым композиторам, «рубивший» их сочинения почем зря и любивший сочиненную им байку о том, что, мол, о Зубова многие сломали зубы), он ничтоже сумняшеся сказал:

— Потому что эта песня посвящена Высоцкому.

Когда его спросили, а где это видно, что она ему посвящена, тот ответил, что это текст Кохановского, а все знают, что они дружили. Никакие уговоры не помогли, и миньон вышел без этой песни.

А летом 81-го я был пару недель в Сочи, и из всех ресторанов этого города по вечерам неслось: «Больше не встречу, такого друга не встречу...» Сарафанное радио в те годы работало превосходно... А официально эта песня появилась на пластинках только лет через шесть, когда было снято табу с фамилии Высоцкий.

Первое время после его смерти мне периодически снился один и тот же сон: будто он ушел из театра Любимова и организовал свой, и вовсю репетировал, и меня приглашал на премьеру, которая должна скоро состояться, а когда я от него уходил, он сказал вдогонку, чтобы я непременно был на премьере. «Ты-то ведь знаешь, что я не умер», — говорил он, провожая меня. Вот такой странный сон. С небольшими перерывами он повторялся несколько первых лет после его ухода. Потом перестал сниться...

Да, конечно, все эти препоны в виде запретов на официальные концерты, изъятие из фильмов уже написанных песен, неутверждение на роли в кино, роли, которые он хотел сыграть и в которых режиссеры хотели его снимать, но этого не разрешали чинуши от искусства, — все это, безусловно, ранило его беззащитную душу, рвало ее на части, и все же серебряные струны своего удивительного дара, покорившего людей всех возрастов и всех профессий, дара, который не только наполнял смыслом его жизнь, но и сам становился его жизнью, дара, ниспосланного ему Богом, перед Которым ему конечно же «есть чем оправдаться», струны этого уникального, бесценного, невероятного дара он все-таки оборвал сам. И это самая безысходная и невыносимая горечь, что охватывает меня, когда я вспоминаю Володю таким, каким я его знал.

В провидческой и, пожалуй, самой сильной, самой главной его песне есть такие строки:

Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю

Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю...

Мне представляется, что вся его взрослая жизнь шла вдоль обрыва, по-над пропастью и что страсти своих привередливых коней он так и не сумел обуздать и сорвался в конце концов в пропасть и погиб, к сожалению, как ни прискорбно это осознавать...

Журнал "Москва", 2024, № 4