Читать книгу "В чем фишка? Почему одни люди умеют зарабатывать деньги, а другие нет - Уильям Лейт"

пытаюсь сделать мысленные заметки о своей тревожности.

Я чего-то боюсь.

Я не знаю чего именно.

Но это естественно: на самом деле вы всегда боитесь не того, что сами себе внушаете.

Всегда есть глубинная причина, о которой вы не задумываетесь. Вы должны о ней задуматься, но не можете. Однако должны. Это и есть психоанализ. Вы должны подумать о том, о чем не в состоянии думать. Вы должны взглянуть на то, что ваш разум запрещает вам видеть.

Вот чего я страшусь: чтобы избавиться от своих заморочек, нужно вернуться в прошлое, поколесить по его темным закоулкам и найти то, от чего разум хочет защитить. Вы должны выявить механизм, который вами движет.

Этот механизм и есть вы.

Я еду на такси, потом на одном поезде, потом на другом, потом снова на такси – и вот я уже в сельской местности, приближаюсь к виднеющимся на горизонте голубым холмам.

Чего я боюсь? Я говорю себе, что боюсь болезни и смерти. Высоты. Замкнутых пространств. Оказаться заточенным в туннеле или шахте.

А еще меня преследует навязчивая мысль проснуться в гробу. Особенно когда спишь на спине, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. В рассказе «Преждевременное погребение» Эдгар По описывает гроб, который по каким-то причинам выкопали и вскрыли. На внутренней стороне крышки были царапины. Оказывается, как пишет автор, царапины на крышке гроба – достаточно распространенное явление. А теперь задайтесь циничным вопросом: какой процент гробов выкапывают и вскрывают? В лучшем случае один.

Это означает, что сотни или даже тысячи людей день за днем лежат под землей, заточенные в гробах, пока не умрут. Никто даже не увидит их царапины.

Будучи ребенком, я страшно боялся ослепнуть. Это стало для меня просто наваждением. Я постоянно представлял себе, как будет видеть мир мое мысленное око, когда физическое выйдет из строя. Образы размоются и исказятся. Они будут подвержены искаженным видениям памяти. Кто-нибудь пригласит вас в загородный дом или на любимый пляж, а у вас не будет ничего, кроме воспоминаний об этом доме или пляже – воспоминаний, омраченных депрессией по поводу обрушившейся на вас слепоты. Дом будет представляться вам мрачным и облезлым, с неровной каменной кладкой и крошащимся фундаментом, а пляж – не красивой песчаной косой, обрамляющей кристально чистое море, а сущим кошмаром в виде серой гальки, останков раковин и вынесенным на берег мусором. Мир перестанет быть реальностью – он превратится в макет из обрывочных образов и воспоминаний. Эти страхи одолевали меня в возрасте 11–16 лет. Потом они вроде прошли, но в 20 лет, после того как я прочитал роман Генри Грина «Слепота», вспыхнули с новой силой. Правда, к этому возрасту у меня появились другие фобии.

Дело в том, что я всегда боялся какой-нибудь болезни, и единственный способ, который помогал мне с этим справиться, можно назвать «клин клином вышибают». Я читал медицинскую литературу и выискивал более опасную болезнь, чем та, которая вызывала у меня паническую тревогу. После этого наступал период облегчения, во время которого мой сбитый с толку разум взвешивал альтернативы. Облегчение длилось недолго – и новая фобия, естественно, оказывалась еще более экстремальной.

Помимо прочего, у меня всегда было сильное ощущение того, что за мной наблюдают и меня преследуют как наяву, так и во сне. Я часто просыпался в холодном поту, потому что во сне меня собирались убить. Годами эти покушения на мою жизнь были официальными и вежливыми. В дверь моей камеры раздавался стук, затем меня вели к эшафоту, мою голову помещали в петлю. Со временем ощущения стали жестче: меня преследовали в торговых центрах и на автомобильных парковках, вооруженные люди хватали меня прямо на улице и затаскивали в темные подворотни.

Одно из объяснений моих страхов – ложная фобия как верхушка айсберга, хитроумно придуманная моим мозгом, чтобы не позволить мне увидеть то, что находится под водой.

Такси замедляет ход и сворачивает на авеню. Мы приближаемся к месту проведения ретрита – старому загородному дому классического дизайна постройки XVIII века.

Я выхожу из такси с чемоданом на колесах и смотрю на приятный глазу дом с двумя флигелями и внутренним двориком. Перед домом – парковка, уставленная новехонькими немецкими автомобилями черного цвета: Porsche, Mercedes, две Audi, BMW. Я направляюсь к дому, тихо бренча своим скромным багажом.

Внезапно в моем разуме что-то щелкает, и на мгновение приезд в это незнакомое заведение вызывает у меня те же эмоции, что и первый день приезда в пансион в возрасте десяти лет. Моя семья находилась за сотни миль, в другой стране. На какое-то время мне надо было забыть об их существовании. Я приехал с маминой двоюродной сестрой, она высадила меня возле школы и уехала, что лишь усилило общее состояние замешательства.

Я чувствовал себя кем-то другим. Я буду ночевать в этом пансионе двенадцать недель, а на выходные смогу уезжать домой. Но в том-то все и дело, что дом тоже стал другим. Как правило, люди этого не осознают.

Пока я иду на ретрит, знакомое ощущение уныния и безнадежности охватывает меня и оседает где-то в животе.

Не на что надеяться. Не во что верить. Каким доверчивым дураком ты был в прошлом. Ну уж нет, больше ты не повторишь эту ошибку. Это твои чувства, и за эти чувства ты себя ненавидишь.

Если бы кто-нибудь знал, какие ты испытываешь чувства, если бы кто-нибудь когда-нибудь выяснил…

Господи, какие же отвратительные у меня мысли. Я открываю дверь и оказываюсь в пространстве в стиле open space. Скромном, но очень атмосферном. Не сравнить с домом Макса, который просто давит на вас своей роскошью. Я регистрируюсь и поднимаюсь по изогнутой лестнице в свою комнату с большой кроватью, диваном, письменным столом и ванной. Из окна открывается вид на сады и голубые холмы.

Чуть позже в гостиной цокольного этажа устраиваются неформальные посиделки тревожных людей – и людей, которые будут нас консультировать и лечить. Мы хаотично перемещаемся, пожимаем друг другу руки, пьем чай из изящных китайских чашек. Меня охватывает новый приступ тревожности как журналиста, а не просто клиента. Эти люди будут передо мной откровенничать, раскрывая глубины своих страданий. Я сказал, что не буду спрашивать их имена. Каким бы это было бальзамом на душу, правда? Я мог бы сказать им, что очень профессионально перехожу от частного к общему, что могу использовать пикантные детали, но не заходить слишком далеко. Хотя в прошлом я часто совершал ошибки, а иногда под наплывом эмоций заходил слишком далеко. Но я постараюсь этого не делать.

Тревожные люди в большинстве своем богаты или очень богаты. Трое или четверо