Читать книгу "Красная река, зеленый дракон - Михаил Кормин"

Григорий Иванович Карташевский действительно смог создать формулу, доказавшую существование чего-то, расположенного за пределами человеческого понимания. Жамсаран называл способ, которым Карташевский добился этого, просто Формулой. И способ этот, которым математик смог это сделать, так и остался для Бадмаева тайной. Математиком он не был. Возможно, произошло некое истончение самой материи, изменение реальности под воздействием того, что разум сенатора смог постичь. Обернуть процесс вспять, без того, кто его начал, не было никакой возможности. Для того, чтобы вернуть пространства около, и внутри, Матвеевского дома, нужен был сам Карташевский. А он пропал, растворившись в том, неведомом. Выпущенная сила не была чем-то разумным, как Бадмаев безуспешно пытался объяснить рыдавшей Надежде Тимофеевне. Она больше походила на электричество или действие магнита. Была она сродни движению потоков самого мироздания, нарушенным и искаженным действиями ее мужа. И теперь затягивавшая в воронку того, неведомого, лежавшего вне нашего мира, все вокруг. Сила могла менять людей. Она питалась их мыслями и желаниями, одновременно растворяя в себе видимый мир вокруг тех, к кому прикоснулась, делая его странным подобием того, чем он был до этого. Там, за покровом, разрезанным скальпелем разума математика, скрывалась ненасытная пустота. Ей были нужны формы, мысли и разумы. Часть завихрений этой бурлящей пустоты иногда вырывались наружу. Дом и округа уже были пропитаны ими. В такие моменты это, нечто, могло забрать кого-то из живых, разрушить границы реальности как река весной, в половодье, размывает берега, утаскивая в свою глубину деревья и камни. Всполохи пустоты тянулись к человеку, как насекомые тянутся к свету. Но не обжигались об этот свет, как например мелкие мошки о свечу, а тушили его. Жамсаран был уверен, что уничтожение дома не прекратит страшных событий. То, что сделал Карташевский, происходило не в каком-то определенном месте. А в разуме сотворившего Формулу. Хотя и имело привязку к совершенно очевидному месту в нашем, обычном, мире – дому на краю леса. И было оно там, похоже, навсегда.

Безымянная сила овладела двумя братьями, Матвеем и Яковом. Заставив одного убить другого.

План Жамсарана был прост. Он предложил бороться с действием инородной силы так же, как он со своим братом боролся с чумными поветриями в родных степях. Используя древние заклинания, знаки на земле и песнопения, известные только лишь его роду, Бадмаев в течение года, живя в Руново, смог обуздать проникавшее из-за разорванной Карташевским завесы пространств. Запечатывая движение потоков мрака, останавливая их с их же собственной помощью, излечивая подобное подобным, черпая силы из пустоты между мирами. Частично – во искупление смерти сыновей Карташевской, частично – из необходимости получить обещанные деньги, так как в ту пору и он, и Сультим отчаянно нуждались в финансах. И со временем влияние странного дома на округу сошло на нет. Надежда Тимофеевна, памятуя о словах Жамсарана про то, что от поселившегося в ее владениях ужаса более не избавиться, но его можно обуздать, оставила дом мужа стоять на прежнем месте, запретив сносить его, или перестраивать. Как напоминание о том, что все еще находится в нем, усыпленное дикими ритуалами и танцами бурятского лекаря. Или, возможно, как некую память о своем первенце, Матвее, которого она любила больше всех остальных детей. Этого Бадмаев выяснять не стал.

Жамсарану, уже сменившему имя на Петр, теперь нужно было только лишь раз в несколько лет приезжать к дому, проверять, надежно ли держатся установленные им «защитные узы» (как говорил он сам). Ничто не напоминало о тех событиях, что происходили на месте поселка с названием Карташевская совсем еще недавно. Уже загудели первые поезда, первые дачники въезжали в свои дома, первые садовые деревья дали свои первые плоды, и дым от самоваров застилал розовое небо на закатах. Карташевская стала обычным дачным поселком, каких в окрестностях Петербурга в ту пору было множество.

Не стало Надежды Тимофеевны, и ее детей. И брата Петра, в крещении Александра, надворного советника, уже похоронили на Митрофаньевском кладбище в Петербурге. А сам Бадмаев все продолжал наведываться в Карташевскую, подправляя свои «силки», рассказывая дачникам истории о том, что когда-то большой старый дом принадлежал одному из его дальних родственников, прогуливаясь по вечернему поселку, иногда оставаясь у кого-нибудь на летней веранде «на чай». Передышка в активности силы, скрывавшейся в Матвеевском доме, которую Бадмаев начал называть теперь просто Тенью, позволила наконец-то разобраться в ее природе.

Безусловно, Карташевский своими изысканиями не смог доказать или опровергнуть существование божества до конца. По крайней мере, в том виде, в каком сам он слово «божество» понимал. Действуя наугад, сочетая древние тайны с математическим алгоритмами, ему удалось только лишь соскоблить верхний слой реальности. Пробиться в неведомый пласт восприятия и существования, который лежал на границе миров, упоминающийся во множестве религиозных учений. Бог, та первая и последняя точка бытия, и наш мир настолько различны, что для их существования необходима переходная область. Защитный барьер, место соприкосновения. Соединяющий их, не позволяющий одному слиться с другим. Туда и попал несчастный Григорий Иванович в тот момент, когда его Формула была закончена. Бадмаев предполагал, что случилось это даже не во время написания ее на бумаге. А тогда, когда она только лишь родилась в разуме математика, когда он осознал ее. И в этой вспышке, на границе молниеносно родившейся мысли, Карташевский растворился в океане безбрежного межмирья. Ведь там, в этих разделяющих реальности местах, располагалось то, что можно было бы назвать «памятью» самой земли, на которой стоял Матвеевским дом. Из этой памяти поколений, событий и явлений, из их отражений в вечном ничто, проносившимся по нему до сих пор, с момента появления первого человека не земле Тень, во многом, и состояла.

Именно поэтому, учтивая, что древние «пограничные земли», Санкт-Петербургская губерния, много раз наполнявшиеся костями побеждавших и проигравших армий, менявшие своих хозяев и обитателей, Бадмаев допускал возможность того, что на Карташевского повлияла близость священного в прошлом Оредежа. Как знать, если бы сенатор-математик проводил свои научные изыскания в более спокойном с исторической точки зрения месте, менее насыщенном вибрациями боли и страдания, все обернулось бы иначе? Может быть, именно оттого подобного рода эксперименты, пусть и не частые в прошлом, проводились обычно в специально отведенных для этого местах?.. Вопросов оставалось множество. Но теперь наконец-то можно было понять, что Тень – не более, чем вакуум пространств. Составленный из отражений и образов прошлого, накопленных за всю историю существования разумной жизни на том или ином участке земной коры. Наполняемый постоянно меняющимися образами и формами, клубящийся, переменчивый, но лишенный собственной воли и сознания. Вечно пытающийся выбраться из своих границ, из своих берегов. Тень ежеминутно яростными волнами обрушивалась, как полагал Бадмаев, и на границы того мира, куда стремился Карташевский в старости, чтобы доказать существование божественного, и на границы нашего, из которого Карташевский пытался всеми возможными способами убежать. Тень была историей, прошлым. Но не тем, которое пишут в учебниках и изучают в школах, а настоящим, живым, вобравшим в себя все то, что было когда-то вокруг, а потом исчезло. Но и это, как Бадмаев догадывался, не являлось конечной формой Тени, была она и чем-то еще… В тех местах, где эта «история» была насыщеннее, ярче и, возможно, кровопролитнее завеса Тени, отделявшей материальный мир от неких, неведомых, областей, была плотнее и ощутимее. И сильнее в своих попытках поглотить все вокруг. Для того, чтобы стать еще сильнее, прочнее и надежнее. Выполняя свои функции водораздела реальностей. Хорошо, что сенатор не решил заняться своим богоискательством где-нибудь в Месопотамии или Египте.