Читать книгу "Звездные раны - Сергей Алексеев"

— А ты-то кто такой, чтобы спрашивать?

— Я хозяин этой земли!

На самом деле земля тут была прекрасная, разве что пахать и сеять нельзя, повсюду камень, — только любоваться. Но кто сказал, что Бог создал землю, чтобы от неё только кормиться? Должны же быть и места, сотворённые как полотна художников, для радости глаза и души. И Господь, имея высший талант живописца, после унылых Алтайских степей расщедрился на краски и форму, вдохновился и написал картину «Горный Алтай», а в ней ещё одну — «Манорайская впадина».

Зимогор тихо шалел от красоты и иногда непроизвольно останавливался и замирал: хотелось смотреть вдаль, и когда глаз медленно достигал горизонта — окоёма, как говорили в старину, — что-то происходило, зрение становилось невероятно острым, орлиным, так что он за десятки километров начинал видеть мельчайшие детали: крошечный водопад, горного козла на тающем леднике, птиц-кедровок в пышных кронах кедров…

И ещё было предощущение радости, ожидаемой не известно откуда и по какой причине.

Вероятно, то же самое видел и топограф, потому что время от времени старательно пыхтел и сетовал, что здесь оптика атмосферы имеет какие-то особые свойства.

Но было и горе в этой земле. Оно валилось в буквальном смысле с неба, через считанные минуты после каждого старта космического корабля в Байконуре. Отработанные первые ступени, попросту говоря, ёмкости с остатками ядовитого топлива, падали в Манорайскую котловину, будто их магнитом сюда притягивало. Если же случался неудачный запуск, то сам корабль почти всегда падал именно здесь, и, вероятно, от таких катастроф остались чёрно-бурые пятна пожаров по зелени леса. Для сбора ступеней и дезактивации земли на месте падения была создана специальная бригада «отработчиков», но она, как и всё здесь, давно развалилась из-за недостатка средств. Мудрые и наивные хозяева этой земли тащили упавшие чуть ли не на их головы трубы к себе домой и пытались приспособить для хозяйственных нужд, чтоб добро не пропадало. Травились сами, больными рождались дети, ни с того, ни с сего умирали совершенно здоровые люди, скот — обо всём этом было подробно изложено в справке, полученной Зимогором перед поездкой на Алтай.

Хозяин этой земли, стоящий сейчас перед ним, смотрелся совсем жалко: драный длинный дождевик, шапчонка, стоптанные на один бок кирзачи. Экипированные с иголочки, обряженные в хороший армейский камуфляж (спецодежда поставлялась заказчиком), Зимогор с топографом выглядели как агрессоры-захватчики.

— Если ты хозяин, позаботился бы о своей земле, — выговорил ему Олег, — пока её совсем не запакостили. А то скоро не то что продавать — и ступить сюда нельзя будет, колючей проволокой обтянут.

Он не понял Зимогора, подумал, спросил со скрытым вызовом:

— Зачем — обтянут проволокой? Чтобы продать?

— Да кто её купит? — чуть не закричал Олег. — Не земля, а заражённая зона! Чернобыль!

— Земля нас кормит, — опять ничего не поняв, проговорил хозяин.

— Как она кормит? Чем? Скот сдох, зверьё разбежалось! Да здесь даже шишки с кедров бить нельзя! Воду пить!

Алтаец прищурился, окончательно спрятав глаза.

— Нам деньги дают, пособие. Кто живёт здесь — всем дают.

В той же справке о коренных жителях Горного Алтая говорилось как о древнем мудром племени с особым укладом жизни и культурой, но от общения с этим хозяином у Зимогора складывалось иное представление: либо местные жители сумасшедшие, либо это проявление детскости народа.

— От вас просто откупаются, — попытался он вразумить алтайца. — Причём копейками. Сколько тебе платят? Сто рублей! И то не вовремя?

Тот не хотел слушать, упорно стоял на своём.

— Люди сказали, ты пришёл, чтобы посмотреть, что лежит в нашей земле, а потом продать.

— Да тебе же наврали! Обманули! — не выдержал и встрял топограф. — Можем заверить: твою землю никто не тронет. Только сам не отдавай! И не позволяй загаживать её!

Алтаец не поверил и обиделся, посмотрел на пришельцев и ушёл назад, в гору.

А топограф до самого вечера никак не мог разобраться и определить, где же находится точка в самом деле: то ли на сотню метров ниже, то ли выше. Делал один промер — получал одни данные, но контрольный давал совершенно другие цифры. Он сначала не признавался, пыхтел над своей тетрадкой и картой, выверял теодолит и вновь просил Зимогора побегать с рейкой. Олегу, наконец, это надоело.

— Да сколько можно! — возмутился он. — Как первый раз замужем.

— Ничего не понимаю, — сдался топограф. — Цифры не бьют. Что-то с теодолитом… Попробуем ещё ход протянуть от репера. Где-то у уреза воды должен стоять…

Часа полтора он рыскал вдоль речки и вернулся ни с чем: когда-то установленный репер или смыло половодьем, или кто-то уничтожил его, что было не в диковинку. Однако поделился своими догадками, мол, здесь в послеобеденное время атмосфера даёт сильное преломление луча и невозможно быстро вычислить погрешность без специальных измерений и таблиц.

— И что же будем делать? — не скрывая раздражения, спросил Зимогор. — Ночевать, что ли?

— Подождём вечера, — предложил тот с тусклым и насторожённым взглядом. — Внизу намного теплее, и когда температура уравновесится, оптические свойства атмосферы станут реальными…

Вечером они ещё раз прошагали с теодолитом и мерной лентой от речки до каменного развала по краю альпийского луга, затем к его центру, и топограф окончательно увял.

— Не сходится… На хрен, не знаю! Погрешность в сто сорок два метра! Такого быть не может. Оптика атмосферы здесь ни при чём. Инструмент тоже… Такое чувство, будто кто-то мешает.

— Плохому танцору всегда мешает одно место, — пробурчал Зимогор, чувствуя при этом необъяснимую и какую-то пугающую насторожённость.

— Придётся ждать ночи, — обречённо сообщил топограф. — Попробуем по звёздам… Или рано-рано утром…

И тоскливо поглядел в небо, которое вместе с сумерками заволакивало серыми тучами.

Зимогор на это ничего не сказал и подался вниз по склону — к Манорае.

«Уазик», на котором они приехали из Барнаула, оставался на дороге в трёх километрах, и можно было бы переночевать в кабине, однако по-весеннему разлившаяся речка, шумящая под навесом высокого густого леса, смотрелась сверху уютной, тёплой и привлекательной, особенно другой её берег со стеной кедровника. Дальше начиналась сама Манорайская котловина — слегка всхолмлённая равнина с островами леса на вершинах, за которой синели далёкие горы и белые гольцы, покрытые снегом.

Как виновника ночёвки, Зимогор отправил топографа к машине, чтобы принёс продукты, воду, припасённую в городе, и спальные мешки, а сам не спеша спустился вниз и выбрал место на берегу, где, судя по горам перепревшей шелухи от кедровых шишек, каких-то деревянных приспособлений и ям, когда-то работали шишкобои. Здесь, внизу, было совсем тепло, земля оттаяла, несмотря на плотную стену леса, и, кажется, от неё исходило марево. Олег развёл костёр, чтоб указать место топографу, а сам побрёл в глубь старого кедровника. Блёклая, прикрытая тучами заря едва пробивалась сквозь кроны, и в этом косом, искажающем реальность свете он вдруг заметил, что на полянках уже растёт высокая, не по сезону, бледно-зелёная трава. Это показалось так странно, будто из ранней весны он ступил в лето, и не хотелось верить своим глазам; Зимогор сначала пощупал траву, затем нарвал пучок без разбора и потом шёл и нюхал её, словно букет цветов. В некоторых местах гигантские деревья вообще не пропускали света и становилось темно, а под ногами мягко пружинил толстенный хвойный подстил, на котором и травинки не было. Зато через час неспешной ходьбы впереди засветилось красно-зелёное, расчерченное стволами кедров пространство и появилось полное ощущение, что там горит лесной пожар. Олег даже прибавил шаг и очутился на бескрайней луговине с травой по пояс. Над цветами гудели припозднившиеся пчёлы, вилась мошкара, ярко пахло нектаром, зеленью — точь-в-точь как на покосе летом!