Читать книгу "Тайна в его глазах - Эдуардо Сачери"

Не все, сказанное Ирене, оставляет у него столь сладостное послевкусие. Не так давно он отважился — видимо, хотел усложнить себе жизнь, предположить при ней, что такие встречи могут послужить поводом для разговоров. Она ответила просто, можно даже сказать, чуть-чуть надменно, даже с каким-то причиняющим боль равнодушием, что нет ничего плохого в том, чтобы выпить кофе с другом. Такое определение причинило боль, потому что отдаляло его от нее, заставляло его вернуться в реальность. Во время редких вспышек оптимизма Чапарро говорил себе, что не стоит принимать все так близко к сердцу, может, у нее получилось так выразиться, чтобы скрыть свое собственное, вполне обоснованное смятение, что она просто не хотела выставлять свои чувства напоказ. Кроме того, женщины очень хорошо знают, как скрывать свои чувства, как дезактивировать детонаторы своих эмоций, которые у многих мужчин, вольно или невольно, сразу вырисовываются на лице. Так, по крайней мере, считает Чапарро, или хочет в это верить, будто женщинам суждено лучше понимать мир со всеми его опасностями. Вот поэтому имеет смысл думать, что Ирене, ответив ему таким образом, наверное, держит в себе все то, что у него бьется через край, выплескивается в окружающий их мир, разливается везде, где он только ни появится; она же создала свой собственный мирок в своем кабинете, пахнущем деревом, кабинете, в котором Ирене только что ему улыбнулась, может, чуть-чуть смутившись.

Это смятение Чапарро прекрасно понимает, потому что оно выдает… и что же оно выдает? Для начала они остались без темы для разговора. Чапарро уже поведал ей все о своем романе. Ирене ввела его в курс последних судейских сплетен. И если сейчас они молчат, и если сейчас в этом молчании спрашивают друг друга о чем-то, но все равно не прерывают молчания, так это потому, что больше ничего не задерживает их в том огромном мире, ведь они сейчас здесь, в этом кабинете, сидят друг напротив друга, и нет ничего прекраснее этого молчания.

26

26 мая 1973 года мы с Сандовалем задержались допоздна на работе, и хотя я ни о чем не подозревал, но история Моралеса и Гомеса тем временем опять начала набирать обороты.

Уже был поздний вечер, когда открылась дверь Секретариата и вошел тюремный охранник.

— Тюремная Служба. Добрый вечер, — поприветствовал он нас, представляясь, словно его серая униформа с красными отличительными знаками не была достаточным удостоверением.

— Добрый вечер, — ответил я. — Который уже час?

— Я приму, — ответил Сандоваль и прошел к приемному столу.

— Я думал, что уже никого не застану. Время-то уже сколько.

— И то правда, — пробурчал Сандоваль, занятый поиском печати, чтобы расписаться в документах пришедшего, который уже указывал ему, где надо заполнить.

— Всего доброго, — попрощался охранник после того, как Сандоваль поставил роспись и печать.

— До свидания, — ответил я.

Сандоваль ничего не ответил, потому что уже был занят чтением пришедшей корреспонденции.

— В чем там дело? — спросил я. Он мне не ответил. Оно что, было такое длинное, то письмо, что он читал? Я настаивал: — Пабло… что там?

С бумагой в руках, он развернулся ко мне и подошел к моему столу. Протянул мне лист с оттиском и печатью Тюремной Службы и с печатью тюрьмы Девото.

— Они только что отпустили этого сукиного сына Исидоро Гомеса, — прошептал он.

27

Его слова меня прямо-таки оглушили, и я, не читая, оставил бумагу, которую он мне протягивал, на своем столе.

— Что? — Это было все, что я смог выдохнуть.

Сандоваль подошел к окну и раскрыл его резким толчком. Холодный вечерний воздух ворвался в кабинет. Он локтями оперся о подоконник и произнес сквозь зубы голосом, от которого веяло бесконечной тоской:

— Ну… твою мать, этого выродка…

Первое, что я сделал, позвонил Баесу, с той отчаянной поспешностью и тупой злобой, как будто человек, которому ты доверяешь и у которого хочешь попросить объяснений, в чем-то виноват.

— Я проверю. Сейчас перезвоню, — сказал он и повесил трубку.

Через пятнадцать минут он перезвонил:

— Это действительно так, Чапарро. Его выпустили вчера вечером, под амнистию для политических заключенных.

— Это с каких это пор этот сукин сын — политический заключенный?

— Без понятия. Не горячитесь так. Дайте мне пару дней, я все разузнаю как следует и перезвоню вам.

— Вы правы. — Я постарался успокоиться. — Извините. Просто у меня в голове не умещается, как они могли выпустить этого подонка, и это при том, чего стоило поймать его.

— Не извиняйтесь. Меня тоже это бесит. Но это не единственный случай, не думайте. Мне уже двое позвонили по похожим случаям. Я думаю, лучше мы встретимся в каком-нибудь кафе. Ну, чтобы не болтать по телефону.

— Согласен. И спасибо, Баес.

— До скорого.

Мы повесили трубки. Я вернулся к Сандовалю. Он продолжал опираться локтями о подоконник, взгляд его блуждал по улице, перебегал с одного здания на другое.

— Пабло. — Я попытался вырвать его из состояния злой апатии.

Он развернулся ко мне:

— Смотри, ведь не так много вещей бывает, которыми вправду можешь гордиться, а?

Он опять развернулся к окну. Только теперь я понял, что для него значило участие в допросе этого выродка. И эта награда, данная самому себе, только что разбилась вдребезги. Я знал, что его лицо сейчас все мокрое от слез, хотя он и стоял ко мне спиной. В этот момент боль за друга оказалась сильнее злости из-за случившегося только что с Гомесом.

— Может, пойдем поужинаем? Что скажешь? — спросил я.

— Хорошая идея! — Он не смог избежать сарказма. — Хочешь, научу тебя пить виски до отключки? Проблема в том, кто приедет на такси забирать нас обоих.

— Нет, не глупи. Может, поедем к тебе домой, поужинаем с Алехандрой и все ей расскажем?

Он посмотрел на меня с выражением ребенка, который просится в кино, а ему в ответ подсовывают конфетку. Но, наверное увидев мою растерянность, он решил все-таки согласиться.

— Согласен, — наконец ответил он.

Мы оставили бумагу на моем столе, выключили отопление и свет и закрыли все двери. Спустились вниз. Уже было поздно, и дверь со стороны Тукуман была закрыта, поэтому нам пришлось выйти на Талькауано. Перед тем как направиться к автобусной остановке, Сандоваль попросил меня подождать. Добежал до цветочного киоска и купил небольшой букет. Когда вернулся, произнес с горечью:

— Раз уж собрались вести себя хорошо, так сделаем это по полной.

Я согласился. Вскоре подошел автобус.

28

Вот уже пару лет мы не виделись с Баесом, с тех самых пор, как поутихло безумие судьи Фортуны, решившего непременно пробиться в Палату.