Читать книгу "Соседская девочка (сборник) - Денис Драгунский"

– Погоди, – сказал я. – Вернемся в самое начало. Вот ты намекнула мужчине, у которого «семья-дети», что не худо бы… А он бы сказал: «Моя дорогая, всё, подаю на развод, мы поженимся». Тогда нормально?

– Тоже вранье. Через пару недель скажет: «Ты знаешь, я всё взвесил. Нет, не могу. У жены больная мама, сыну в институт поступать. Ты умная, ты все поймешь. Ты сильная, ты справишься». Это если я буду очень громко рыдать. В общем, одна сплошная ложь.

– Ну прямо уж…

– Вот прямо! Что ни скажут люди, обязательно солгут.

– Как же тогда жить? – удивился я. – Что говорить?

– Ничего не говорить! – закричала она. – Надо, чтоб всё выходило само.

– А как это само, если совсем молча?

– Пока не знаю, – сказала она.

* * *

Когда я был совсем молодым, я, бывало, разнежась, спрашивал девушку:

– А вот почему я тебе понравился? Чем я тебе понравился? Что во мне хорошего?

Девушка, как правило, отвечала:

– Ты такой умный. Такой начитанный. Такой интересный человек.

Я слегка обижался.

Но я понимал, что она не может мне сказать: «ты такой красивый, сильный, высокий», это была бы смехотворная ложь. Но, думал я далее, если бы я был действительно красавцем метр восемьдесят пять и девушка на мой вопрос ответила бы: «потому что ты самый красивый», – я бы тоже обиделся. Что я, манекенщик?! А как же моя душа, мой интеллект?

Интересно, что многие девушки (в мое время) рассуждали примерно так же. Скажешь: «ты такая красивая!» – а она ответит: «значит, тебе нужно только мое тело?!» А скажешь: «ты такая умная, ласковая», она скажет: «ага, такая умненькая добренькая уродка, да?!»

Вахрамеев и Тата Трофимова
ИЗ ЖИЗНИ ТЕПЛОХЛАДНЫХ

– Ты что мне тогда сказал, ты помнишь?! – вдруг раздалось справа.

Вахрамеев остановился, повернулся. Перед ним стояла молодая и вроде бы красивая женщина, одетая прилично, но бедно. Изношенный суконный пиджачок, блузка с пожелтевшим воротом. Странно, что он смотрел на ее одежду, как будто стараясь не замечать ее лица, и она это заметила:

– Что глаза отводишь? Одежкой любуешься? Знаешь, сколько стоит? – и потрепала лацкан своего пиджака. – Три твоих гонорара! Или даже пять.

– Тата? – спросил Вахрамеев. – Трофимова?

– О! – сказала она. – Пробило! Любуйся, это я.

Вахрамеев оглядел ее сверху донизу. Да, конечно, она была одета совсем не бедно, а наоборот – богато, даже очень богато, но уж слишком потерто и затрепанно. На ее лицо он все еще не решался взглянуть, оно было не в фокусе, тем более что Вахрамеев носил бифокальные очки, и надо было запрокинуть голову и посмотреть через нижние стеклышки. Это если вблизи. Потому что Тата Трофимова была чуть выше его. На два сантиметра. У него метр семьдесят пять, у нее – семьдесят семь. Они мерялись, как дети, прислонившись спиной к дверному косяку, отчеркивая карандашом над головами. Они были голые, было утро, был июнь, он только что привез ее к себе в Москву из большого, шумного и бестолкового провинциального города, где у нее было всё, кроме судьбы, – так она сказала ему в их первую встречу.

Но он ответил:

– Ты должна решать сама. Я не имею морального права тебя уговаривать.

– И не надо! – сказала она, на секунду высунулась в коридор и повесила на дверь табличку «не беспокоить».

Да.

А теперь, чтоб рассмотреть ее лицо, ему надо было задрать голову и вздеть очки повыше – или отойти на два шага и поглядеть издали, что тоже неприлично.

А тогда они не думали о приличиях. Она бросила работу, он развелся, перевез ее в Москву, они расписались, он прописал ее в своей квартире, и они начали – начали что?

– Просто жить! – сказала она, когда примерно через месяц он ее спросил, чем она хочет заниматься. Хотя у нее был инженерный диплом, и она много читала, и Вахрамеев мог устроить ее хоть в хорошую фирму, хоть в редакцию. Но она хотела просто жить. Поздно вставать, ходить по квартире в короткой майке, долго готовить крохотную кастрюльку душистого овощного супа, потом валяться на диване, глядя на читающего или рисующего Вахрамеева, потом часа три одеваться к вечернему выходу.

Хорошо. Жить – значит жить. Тем более что она была чудо как хороша, и не только лицом и телом, но и умом, и взглядом, и разговором. Вахрамеев писал ее портреты. Одетой, обнаженной, на подоконнике, сидя на раковине, куря сигару, в виде Вирсавии, Юдифи и даже Медузы, для чего она распускала свои тугие и плотные волосы, облегавшие ее голову, как старинный летчицкий шлем. Вахрамеев писал ее в своей давней манере, а иногда нарочно чуть пародийно – в стиле прерафаэлитов или американских фотореалистов. Эти картины покупали. Не очень дорого, но все-таки. У Вахрамеева была своя ниша. А она, лежа на диване голая и красиво-бесстыдно положив правую пятку на колено левой ноги, говорила:

– Жаль, что я не искусствовед! Написала бы толстую книгу «Образ Таты Трофимовой в мировом искусстве». А давай я еще кому-нибудь попозирую, ты не будешь ревновать?

Нет, конечно. Пожалуйста.

Хотя он знал, чем всё кончится.

Нет, она не загуляла по мастерским, не пошла по рукам, боже упаси. Она оказалась очень цепка и переборчива. Но вот выбрала и вцепилась. Когда она рассказала о своих планах «немножечко сменить обстановку», Вахрамеев с изумлением почувствовал, что на самом деле не ревнует ни капельки.

– Ты в самом деле меня отпускаешь? – она тоже изумилась. Вахрамееву показалось, что она оскорблена. Слезы стояли в ее глазах. – Значит, ты меня не любишь?

– Люблю, – сказал Вахрамеев и обнял ее.

– Почему же ты… Почему ты не кричишь «не смей, не пущу»? Не хватаешь меня, не запираешь на ключ? – говорила она куда-то за спину Вахрамееву. Они стояли, крепко обнявшись, и ее подбородок впивался ему в плечо.

– Я очень тебя люблю, – мягко и размеренно, как детям на уроке (он когда-то преподавал в художественной школе), объяснил Вахрамеев. – Я очень страдаю. Мне очень хочется закричать «Не смей! Ты моя!», запереть тебя на ключ и всё такое. Но я не имею морального права закрывать тебе дорогу к другой судьбе. Я знаю, кто тебя зовет. Ты идешь в другую жизнь. Богатую, роскошную. Будешь жить в огромном доме. Будешь ходить в магазины, где один пиджачок стоит как три моих гонорара… Или даже пять.

– Ну что мы всё о ценах! – сказала она. – Какая разница!

– Никакой разницы, – сказал Вахрамеев. – Помогай тебе бог. Может, тебя напишет какой-нибудь Эванс, или Скотт, или, не знаю, Ли Дэчжу. Вот тебе и будет «образ Таты Трофимовой в мировом искусстве».

И вот снова встретились.

– Что я тебе тогда сказал? – спросил Вахрамеев.

– А ты не помнишь?