Читать книгу "Воспоминания бабушки. Очерки культурной истории евреев России в ХIХ в. - Полина Венгерова"

Вскоре высшая правительственная инспекция приказала приостановить оценку домов до прибытия новой комиссии. Вот когда поднялся всеобщий стон! Каждый домовладелец теперь уже знал, что потеряет свою собственность. Теперь мы, дети, слышали разговоры только о сносе дома и кирпичного завода. Об этом говорили и домочадцы, и гости, проклиная Давида Розенбаума, этого гнусного беса, который навлек столько несчастий на город Брест-Литовск. Из-за доноса Розенбаума пришло второе распоряжение, что каждый домовладелец должен в ближайшее время сам снести свой дом на собственные средства, в противном случае грозил денежный штраф. Были установлены жесткие сроки сноса. Времени едва хватало на то, чтобы подыскать жилье в новом городе. О том, чтобы отстроиться заново, теперь, разумеется, не было и речи. Богатые оказались так же беспомощны, как бедные. Тот, у кого были наличные, спешил снять жилье, пусть даже за тройную цену, но такие составляли лишь четверть населения старого Брест-Литовска. Основная масса жителей осталась буквально без крова над головой.

Обсуждение покупки дома в Новом городе и предстоящий переезд страшно занимали нас, детей. Меня знобило при мысли, что придется расстаться с подружками из хедера и пригородного местечка Замухович, с уютными уголками в наших домах, где так весело было играть. Как и любой взрослый у нас в доме, я чувствовала, что вся жизнь моих дорогих родителей скоро круто изменится. И все-таки мы надеялись, что расследование докажет ложность розенбаумовского доноса и весь ущерб будет нам возмещен.

Увы, расследование продолжалось ни больше ни меньше как пятнадцать лет — достаточно долго, чтобы часть домовладельцев изгнать из их собственных квартир, ограбить и ввергнуть в величайшую нищету.

Многие стали нищими, многие эмигрировали.

Еще и сейчас я с ужасом вспоминаю душераздирающую сцену тех печальных времен.

Это произошло в один из осенних дней страшного 1839 года. Затянутое тучами небо, как расплавленный свинец, нависало над землей и душами горожан Брест-Литовска, дул холодный северо-западный ветер, поднимал на улицах пыль, кружились опавшие с деревьев пожухлые листья, попадая в глаза прохожим. Мы с матерью возвращались из Замуховича и, проходя мимо убогого домишки, услышали перебранку на идише и на русском, окрики по-русски, проклятия на еврейском и громкий плач. Мать, держа меня за руку, подошла ближе. Перед нами разыгрывалась настоящая трагедия. Срок, назначенный властью для переезда, истек, но обитатели дома еще не нашли себе крова. Несчастные думали, что им позволят ненадолго задержаться, но они ошибались. Полиция прислала чиновников с приказом ускорить выселение, а в случае сопротивления буквально изгнать жильцов из дома.

Этот-то приказ и исполнялся в тот момент, когда мы с матерью вошли в дом. Хозяйка, больная, изнуренная жизнью, худая женщина, запихивала свои пожитки в старый зеленый сундук. Ее пожилой муж держал на руках младшего ребенка. Рядом стояли еще двое детей, мальчик лет девяти и шестилетняя девочка с покрасневшими до синевы голыми ручками и босыми ножками. Едва прикрытые лохмотьями худенькие фигурки дрожали от холода. На столе лежала половина хлебного каравая. В печи, где не столько горели, сколько дымили несколько поленьев, варилась жалкая трапеза. Семья как раз садилась за стол, когда явился судебный пристав, этот посланец ада, и заявил, что для жильцов здесь больше нет места. Пусть убираются немедленно.

Даже в самом нищенском хозяйстве есть предметы, как-то сохраняющие ценность, пока их не трогают. Но стоит их потревожить, как старый изношенный хлам разрушается, рассыпается в прах. И куда же было деться этим беднякам, если у них еще не было другого жилья? Теперь им не удалось бы снять даже камерне — койку для ночлега.

Со вздохами, причитаньями, рыданьями и проклятьями женщина наполовину заполнила сундук своим барахлом и взяла младенца из рук мужа. И теперь уже старик стал укладывать свои сокровища: большие и малые тома Талмуда и молитвенники, имевшиеся тогда у каждого, даже самого бедного еврея, а этот человек был домовладельцем! Потом он по очереди уложил лампу, зажигаемую на Хануку, четыре латунных субботних светильника, подвесной подсвечник, субботнее платье — длинный кафтан, шелковый пояс и штраймл (меховая шапка). Оставшаяся утварь — бочка для воды, изъеденный древесными червями обеденный стол, деревянные скамьи, несколько деревянных ухватов и т. п. валялись на полу, и бедняга то и дело спотыкался, переступая через них. Это было ужасно!

Моя мать стояла со мною на пороге и утешала несчастных, уговаривая их не отчаиваться и положиться на Бога. Ей удалось умерить злобу полицейского, и тот вскоре ушел.

Мать напомнила о забытых в спешке гравюрах, оставшихся висеть на стене. Там был Моисей со священными скрижалями на горе Синай, Яаков со своими двенадцатью сыновьями, то есть двенадцатью коленами Израилевыми, а еще изображение меноры, семисвечника Иерусалимского Храма. Под ним было напечатано «Мизрах» (восток), так как еврей во время молитвы поворачивается на восток. Такими картинами тогдашний еврей пытался сохранить свою традицию, напомнить потомству о прежних временах блеска и процветания! Услышав напоминание моей матери, хозяин взглянул на гравюры и хотел было снять их со стены, но хозяйка, задыхаясь от слез, закричала: «Пусть они остаются здесь, эти картинки! На кой черт они нужны в ночлежке? Нам конец! Я больше не хозяйка, а ты — не хозяин. У нас ни кола, ни двора, ни угла, гори они огнем, эти картины, как все наше барахло! О Господи, как же Ты попустил это разорение!»

Старик терпеливо продолжал укладываться. Закончив свой скорбный труд, он привел крестьянскую лошадь, погрузил в телегу зеленый сундук с утварью, длинные деревянные ухваты и простыни, в которые завернули троих дрожащих детей, и набросил на пожитки рваное ватное одеяло. У него, как более сильного, еще хватило духу окинуть взглядом опустевший дом, но он не нашел ничего, что стоило бы забрать с собой. Тогда он спокойно и бережно вынул из петель двери и оконные ставни и отнес их на телегу. «За это я еще получу немного денег», — сказал он.

Покинутый дом без дверей и окон чем-то напоминал вдову, смотреть на него было еще мучительней, чем смотреть на пожарище. В голых окнах отражаются тучи, и по пустым комнатам с воем гуляет ветер. А по немощеной проселочной дороге, увязая по ступицы в грязи, медленно движется телега со сломленными, отчаявшимися обитателями в безнадежное будущее Нового города.

Моя мать крикнула вслед беднякам сердечное «Помоги вам Бог!» Хозяйка отозвалась: «Зей гезунд!» (Будь здорова, прощай!) Мужчина плакал. А дети сопровождали эту сцену громким криком, никто и не подумал их успокоить, потому что горе этой минуты словно притупило все другие ощущения. Я тоже чувствовала, что здесь происходит что-то роковое, и слезы одна за другой катились у меня из глаз.

Дома мать описала эту сцену, и всех домочадцев охватила тяжкая тоска. Каждый мучительно осознавал, что скоро, может быть, завтра и нас ждет та же судьба.

Мои замужние сестры понимали, что им больше не придется жить с родителями, так как отец вместе с недвижимостью потеряет и все свое состояние. Им нужно было самим устраивать свою жизнь. Хотя у каждой уже были семья и дети, новая ситуация пугала их — они ведь привыкли к беззаботному уюту отчего дома. И вот все должно измениться! На душе у всех, как тяжкий камень, лежала забота, хотя по сравнению с другими горожанами в это ужасное время власти снисходительно отнеслись к моему отцу. Его, правда, время от времени спрашивали, когда он собирается переезжать в Новый город, а он отвечал, что еще не купил дом. Но чиновники, даже при желании, не могли позволить нам долго оставаться в Старом городе.