Читать книгу "Летающий джаз - Эдуард Тополь"

Мария принужденно села на край гнутого венского стула, чудом уцелевшего после советской бомбежки.

— Я даже знаю, с кем ты спишь из американцев, — усмехнулся Козыкин.

Интересно, от кого он знает, вяло подумала Мария. За пятнадцать лет, прошедшие с момента раскулачивания Горбовки и гибели ее мужа, она устала бояться — сначала красных комиссаров, потом фашистских комиссаров, а теперь снова…

— Но я могу закрыть на это глаза и забыть твою службу на немцев, если ты подпишешь обязательство сотрудничать с нами. Ты поняла?

Мария, не мигая, смотрела ему в глаза. Что ему нужно? Да, ей тридцать три года, и этой весной она ощутила в себе такую жажду жизни и секса, что по ночам ноги выламывало, а руки сами тянулись в промежность. И как раз в это время — новое чудо: работа на кухне штаба Перминова — Кесслера, возможность досыта кормить свою дочку и… да! роман с американским майором технической службы Стивеном МакГроу. И что? «Почему нет?», как спрашивает Стивен, который прекрасно, как сын русских эмигрантов, говорит по-русски. Ведь мы же союзники!

Козыкин встал. Загасил в пепельнице окурок папиросы, подошел, обойдя стол, к Марии со спины и положил руки на ее плечи. Даже сквозь ткань сарафана она почувствовала, что у него потные ладони. А ведь май за открытым окном, утренняя майская прохлада. Мария замерла. Что он сделает дальше? Если полезет к ней за пазуху, к грудям…

Нет, не полез. А пахнув запахом пота и табака, перегнулся через Марию к столу и, плечом пригнув ее голову, достал чистый желтый лист бумаги и перьевую ручку, придвинул их к Марии. Затем, после паузы, чуть выпрямился и, все еще налегая на Марию вонючим телом, приказал:

— Пиши! Пиши, я те говорю! Хуже будет!

(А от Стивена так вкусно пахнет каким-то освежающим мылом, мятой и шоколадом…)

Мария взяла ручку, макнула перо в чернильницу, занесла ее над бумагой.

— То-то… — сказал Козыкин. — Пиши. «Я, Мария Журко…»

Мария написала.

— «…обязуюсь сотрудничать с Полтавским управлением СМЕРШ и лично майором Козыкиным и докладывать ему обо всем, что происходит в штабе строительства американской авиабазы». Написала? Распишись. — И когда она расписалась, Козыкин снова, уже по-хозяйски спокойно положил руки на ее плечи. — Запомни, дорогая. Меня интересует абсолютно все, что там происходит и, особенно, отношения Перминова и его заместителей Ковалева, Щепанкова и Уфимцева с Кесслером и другими американцами. О чем они говорят, как, когда и сколько выпивают. Когда встают и когда ложатся, с кем ложатся. Буквально все. Договорились?

Мария отодвинула лист бумаги со своим обязательством. Конечно, она знала кое-что о работе Кесслера и Перминова. Например, когда началась укладка ВПП стальными плитами, Кесслер и Стивен МакГроу сказали Перминову: «Почему ваши укладчицы работают по двенадцать часов в день? Разве не лучше организовать их работу в две смены по восемь часов?» Перминову понравилась эта идея, и женщины стали работать в первую смену с четырех утра до двенадцати дня, затем час перерыв, и те же женщины во вторую смену еще восемь часов.

Но Мария, конечно, не стала закладывать Перминова.

— Я могу идти? — спросила она Козыкина.

— Иди. — Он убрал руки и позволил ей встать. — Но запомни: все твое прошлое у меня вот здесь, в кулаке. Тебе это ясно? Придешь через три дня, и не утром, а вечером, когда стемнеет. Не для того, о чем ты подумала, нет. А чтоб поменьше народу видело, что ты сюда ходишь. Все, свободна.

Козыкин отступил в сторону и позволил ей выйти из кабинета.

Чувствуя подступающую тошноту, Мария спустилась по еще не крашенной деревянной лестнице и вышла на улицу к часовому и зеленому тупорылому трофейному автобусу, который теперь постоянно стоял перед входом в НКВД.

Прямо напротив здания бывшего ОГПУ был круглый Корпусный сад с кованой оградой и цветущей майской сиренью. В центре сада высилась гигантская чугунная колонна, на ней сидел бронзовый орел с лавровым венком и молниями в когтях — монумент Славы в честь победы Петра Первого в знаменитой Полтавской битве. Поставленный еще в 1811 году, он каким-то мистическим образом уцелел и при войне с Наполеоном, и в Первую мировую, и в Гражданскую, и даже теперь, при совершенно беспощадных последних бомбежках. Хотя совсем рядом лежала разбитая Октябрьская улица, вся в кирпичных руинах до Киевского вокзала. Пройдя по ней несколько шагов, Мария резко свернула в сторону, ее стошнило на груду битых кирпичей. Потом, отдышавшись и глубоко вдохнув свежую утреннюю прохладу, пошла к Лавчанским Прудам на строительство нового аэродрома. Ну, вот и она подписалась, что станет стукачкой. А куда деваться? «Паны дерутся — у холопов чубы трещат», Украина всегда была между молотом и наковальней — между Варшавой и Петербургом, или между Берлином и Москвой. А жить-то надо, надо успеть пожить…

Навстречу Марии, со стороны Киевского вокзала — Мария не поверила своим глазам! — седой бородатый еврей и старуха-еврейка толкали посреди мостовой ножную швейную машинку, нагруженную привязанными к ней фибровым чемоданом и матерчатыми узлами. Они толкали эту швейную, на маленьких колесиках, машинку «Зингер» и пели какие-то свои гортанные слова: «Хава нагила!..» А у Марии пресеклось дыхание и ноги остановились — неужели те самые? Из той колонны 1941 года? Нет, конечно, просто последнее время жиды стали возвращаться в Полтаву из эвакуации. Странно, подумала Мария, говорят, что жиды умные люди. А ничему не учатся…

Впрочем, она не испытывала перед ними никакой вины, ведь она раздевала их не живыми, а мертвяков… И все-таки мгновенное видение той шеститысячной колонны женщин, стариков и детей с чемоданами и заплечными котомками, которые шли тут два года назад под конвоем зондеркоманды СС и полицаев, — это видение вдруг, как вспышка, возникло перед ее глазами…

Через полчаса, придя в штаб строительства авиабазы, Мария по пустому коридору прошла на кухню, где стояли пар и жар — восемь потных поварих на тридцати примусах, керогазах и керосинках готовили обед штабным офицерам и прибывшим гостям.

— А где все начальство? — спросила она у Катерины, вскрывавшей для борща золотистые банки американской тушенки.

— А все у Перминова. Совещание, — ответила та.

Мария сняла с гвоздя в стене белый передник, надела его, затянула и завязала сзади тесемки и, глянув в настенное зеркальце, вышла из кухни. По крутой лестнице поднялась на второй этаж, подошла к кабинету с бумажной табличкой «A. PERMINOFF» и, еще раз оправив передник и уложенную на затылке косу, решительно распахнула дверь. Генерал Перминов — высокий, худой, остролицый — сидел в глубине большой прокуренной комнаты с открытыми окнами. Перед ним, за длинным, буквой «Т», столом, сидели прилетевшие вчера американские генералы Андерсон и Уэлш, сопровождающие их офицеры, а также полковник Альфред Кесслер и майор Стивен МакГроу, возлюбленный Марии. Сбоку, стоя на подоконнике, их снимал своей кинокамерой молодой московский кинооператор в гимнастерке с боевыми орденами, а еще один в новенькой кожаной американской куртке снимал это русско-американское совещание с движения — медленно, с камерой в руках, шел вдоль стола. У стены, под картой Европы, сидели с блокнотами на коленях корреспонденты «Красной Звезды», «Известий» и «Комсомольской правды». Вчера, когда прилетела вся эта орава, Мария кормила их ужином, а сегодня в восемь утра — завтраком. Теперь все они повернулись к ней, но Мария, не обращая внимания на их изумленные взгляды, сказала Перминову: