Читать книгу "Сибирская трагедия - Дмитрий Барчук"

На темном клиросе твоем.

О Деве с тайной в светлом взоре

Над осиянным алтарем, –

совсем не страшное стихотворение. Есть и тьма, и свет. Как в жизни: полоса белая – полоса черная.

И предложил сделать наоборот. Пусть она назовет страницу и строку, а я зачитаю.

– Пятидесятая. Пятнадцатая строка.

– «О Дева, иду за тобой»! Сама судьба благословляет наш союз. У вас больше нет причин для отказа.

– Дайте мне книгу, пожалуйста, – попросила барышня и убедилась, что я не солгал.

Однако ее ответ поверг меня в шок.

– К сожалению, Пётр Афанасьевич, хоть вы мне очень нравитесь, но я вынуждена ответить на ваше предложение отказом.

– Но почему? – недоуменно воскликнул я.

– Вы второпях совершенно не обратили внимания на название этого стихотворения. А называется оно «Деве-Революции». Ваша и моя судьба вовсе не в тихом семейном счастье, а в служении грядущей революции. Будьте великодушны и простите меня, пожалуйста. Давайте останемся добрыми друзьями, а если придет грозное время, то боевыми товарищами. Я вообще не собираюсь замуж!

От ее слов у меня заболело сердце, но я не подал виду, что мне плохо, и сухо ответил:

– Как вам будет угодно, Полина Викторовна.

Проклятая революция! Вначале чуть не лишила меня жизни, сделала калекой на многие годы, а вот теперь отнимаешь сам смысл моего существования – мою любовь. Если ты дева, то старая дева, злая и сварливая. Ходишь по миру, как нищенка, и совращаешь людские сердца. Жадным обещаешь богатство, неудачникам – власть (кто был никем, тот станет всем), сеешь в душах зависть и ненависть, и на этом будет зиждиться царство добра и справедливости? Ой лжешь!

Кто дал тебе право спекулировать на самых благородных порывах юных самоотверженных душ? Старая сводня! Нет, хуже! Содержательница борделя – вот ты кто! Не отдам я тебе Полину! Слышишь: не отдам! Увезу ее в Европу, в Америку, на край света, но уберегу от твоей тлетворной заразы!

Мне отказали. Без тени кокетства, не по правилам любовной игры, а из высоких идейных соображений. Я даже не знал, как вести себя. Раньше я бы написал любовное письмо, и оно бы было встречено получательницей как откровение, ведь она знала, что это единственный доступный мне способ выражения чувств. С Полиной этот номер не проходил. Ладно бы, имелся соперник-мужчина, с которым можно было бы посостязаться. Но как доказать любимой девушке, что ты лучше революции, я не знал.

Забыть о зеленоглазой красавице я был не в силах и вынужденно согласился на роль друга. Мне удалось уговорить Полину остаться в Томске под предлогом, что Общество вспоможения студентам‑сибирякам оплатит ее обучение в университете и выделит стипендию, позволяющую безбедно жить здесь. Когда я принес ей эту новость, то девушка несказанно обрадовалась и в сердцах расцеловала меня. Но тут же смутилась и подозрительно посмотрела.

– Но как у вас получилось включить меня в число стипендиатов, там же столько более нуждающихся и одаренных соискателей?

– Пётр Васильевич Муромский помог, – соврал я.

На самом же деле я просто договорился с казначеем, что буду ежемесячно переводить на счет общества указанную сумму, чтобы она шла в уплату за обучение и на стипендию студентке Игнатовой, а за содействие и молчание дополнительно выплатил ему вознаграждение наличными.

Я стал ухаживать за Полиной. Мы вместе ходили в синематограф и театр, катались на роликовых коньках в скеттинг-ринге[76], посещали концерты и художественные выставки. Однажды даже сходили в цирк. Но там нам не понравилось. Шутки клоунов были плоскими, а бедные животные – дрессированные собачки и медведь – столь худы и замучены, что их становилось жаль, и даже трюки, исполненные ими, не очень-то веселили. После я провожал Полину домой, но мы больше не затрагивали запретной темы из области чувств, а говорили о путешествиях, Сибири, политике, литературе, музыке, живописи, о церковном хоровом пении. Вместе с Ниной они снова стали петь в церковном хоре, и часто во время вечерних прогулок Полина рассказывала мне о последних новостях с клироса.

– Сначала я всех дичилась, но сейчас со многими певчими в отличнейших отношениях. С батюшками тоже. Кроме одного дьякона. Он встанет на левом клиросе и глаз с меня не спускает. Я вначале стеснялась, пряталась за спины других певчих. А потом решила ему отомстить. Набралась смелости и давай его смешить: корчить рожи, передразнивать. А он как раз стоял в алтаре перед отцом Василием и читал молитвы. Дьякон кое-как удерживался от смеху, опускал вниз глаза, краснел. После всенощной отец Василий отчитал его за нерадивость.

– И вам его не жаль?

– Кого?

– Дьякона.

– А чего его жалеть? Он сам первый начал заигрывать, вот и получил поделом.

Я улыбнулся и подумал: все-таки какое она еще дитя. В глубине души я надеялся, что посещения церкви пойдут ей на пользу, она повзрослеет и выкинет из головы весь революционный бред. Но, похоже, я переоценил влияние церкви на девичью натуру. Корчить на клиросе рожицы дьякону – до этого мало кто мог бы додуматься.

В ноябре в Общественном собрании состоялся этнографический вечер. Потанин принял участие в организации представления, следовательно, и я. В фойе установили настоящую алтайскую юрту и искусно обложили ее ватой, так что у посетителей возникало впечатление, будто она наполовину занесена снегом. На сцене декорации изображали глыбы льда, на которые уложили бутафорскую фигуру полярного медведя.

Вечер открылся татарским отделением. Самодеятельные артисты играли на дудках из камыша, пели песни о любви, родине, матери. Потом звучали киргизские, бурятские, монгольские, русские и якутские песни, народная музыка каждой национальности. Последним значилось выступление алтайского шамана.

Поднялся занавес. На сцене возле костра, специально разведенного на железном листе, сидел шаман в священном облачении с большим бубном в руках. Он тихо ударил в бубен и запел речитативом, обращаясь к огню. Языки пламени, подчиняясь его заклинаниям, задрожали, как под порывами ветра, хотя в зале не было никакого сквозняка, а потом взвились вверх, словно в костер плеснули спирта или бензина. Хотя могу поклясться, ведь я сидел в первом ряду, что ничего в огонь шаман не плескал. Звук бубна то усиливался до громовых раскатов и больно ударял по ушным перепонкам, то становился совсем тихим, еле слышным, как биение человеческого сердца. Кам[77]вскочил на ноги и коршуном закружил по сцене, издавая гортанные жуткие звуки. Вдруг он внезапно замер и завыл как волк. Постепенно стал оживать бубен, зазвенели привязанные к спине колокольчики и как змеи зашелестели разноцветные ленты его облачения. Шаман впал в транс и раскачивался из стороны в сторону с закрытыми глазами. Его губы были плотно сжаты, но вой продолжался, словно исходил из живота. За спиной шамана пламя вновь взвилось с новой силой, и он, закатив глаза, начал дикую пляску. Тени огромных языков пламени бешено сновали взад-вперед, разноцветные ленты развевались, гулкий бубен то оглушал, то усыплял публику…