Читать книгу "Репортажи с переднего края. Записки итальянского военного корреспондента о событиях на Восточном фронте. 1941-1943 - Курцио Малапарте"

– Проклятый дождь! – ворчали артиллеристы и водители грузовиков.

В двери ближайшего домика появилась девушка, которая взмахами руки пригласила нас войти.

– Пожалуйста, пожалуйста, – приговаривала она.

Мы вошли внутрь. На скамье в доме сидели старик и юноша. Пеллегрини наблюдал за тем, как на спиртовке вот-вот уже закипит вода для чая. Я присел в углу под иконами (в России это считается почетным местом, которое специально берегут для гостей) и снова начал резать лимон. У мальчика была больная нога: она покраснела и опухла. Должно быть, парень страдал от артрита. Он посмотрел на меня и простонал:

– Мне больно.

При этом он внимательно смотрел на лимон. Старик и девушка тоже разглядывали странный фрукт, и старик проговорил:

– Да это же лимон!

Прошло больше двадцати лет с тех пор, как он видел этот фрукт в последний раз.

– Но ведь Крым совсем недалеко отсюда, – сказал я ему.

– Да, – ответил старик, – но не знаю отчего, лимонов не было.

(Правда заключалась в том, что почти сразу же после прихода к власти коммунисты стали отправлять большую часть урожая лимонов на экспорт, и поэтому нигде в России стало невозможно купить лимоны или апельсины, за исключением больших городов, таких как Москва, Ленинград, Киев или Одесса.) Старшее поколение, те, кому было за сорок, еще помнили, как выглядели лимоны. Они остались в их памяти со времен старого режима. Но у молодых не было таких воспоминаний. Они даже не представляли себе, как выглядят лимоны.

Мы разлили чай в стаканы, и в каждый стакан положили по доброму кусочку лимона. Старик хихикал от удовольствия, пока пил свой чай, да и девушка тоже. Но от юноши с больной ногой исходила волна печали и подавленности.

– Во время той войны, германской… – начал рассказывать старик. (Они так и называли ее Германской войной. Старик воевал в Карпатах в 1916 году.)

Потом он протянул руку к бутылке со спиртом, которую Пеллегрини оставил на столе, откупорил ее и понюхал содержимое, полузакрыв глаза, будто пребывая в экстазе.

– Если добавить сюда немного воды, – проговорил он, – то получится отличный напиток.

За все эти три месяца, фактически с самого начала войны, через губы старика не прошло ни капли водки. Водка закончилась. Я рассмеялся, остальные тоже стали смеяться, а Пеллегрини забрал бутылку и убрал ее в карман от греха подальше.

Мы подошли к двери и выглянули наружу. Дорога теперь превратилась в реку грязи. Дождь прекратился, зато подул холодный ветер, сухой, непрекращающийся, жесткий, как кошачий язык.

– Вам придется провести ночь здесь, – заметил старик. – Дороги не просохнут до утра.

И он оказался прав. Понадобилось всего полчаса дождя, чтобы превратить эти украинские дороги в трясину. Пришлось продолжать войну в море липкой, цепляющейся ко всему грязи. Немецкие солдаты с криком бегали от грузовика к грузовику, от лошади к лошади. Ничего нельзя было сделать. Нам приходилось ждать, пока просохнут дороги. Грохот орудий раздавался вдалеке, за лесом. Такова война в степи: пыль, грязь, снова пыль и снова грязь. Все проклинали пыль, потом все проклинали грязь! С вершины холма доносился неясный гул, смесь человеческих голосов и ржания лошадей. Прибывали новые войска, но они не могли спуститься в долину. Они будут вынуждены ночевать наверху, ведь до утра дорога не просохнет.

(Пыль и грязь, пыль и грязь. Завтра дороги будут сухими, огромные поля подсолнечника снова станут потрескивать под знойным обжигающим ветром. А потом вернется грязь. Такова Россия. Такой она была во времена царей, и такой осталась при СССР – пыль и дождь, пыль и снова дождь. Такова русская война, русская война во все времена, в том числе и в 1941 году. Nichts zu Machen, nichts zu Machen. (Ничего не поделаешь.) Завтра дороги станут сухими, а потом грязь вернется снова, и повсюду будут трупы, лошади с выпущенными внутренностями, толпы оборванных пленных со взглядом больной собаки, повсюду останки лошадей и машин, остовы танков, самолетов, бронетранспортеров, пушек, трупы офицеров, унтер-офицеров и рядовых солдат, женщин, детей, стариков и собак, руины домов, деревень, городов, реки и леса. Nichts zumachen, nichts zu Machen. Дальше, еще дальше, в сердце «Русского континента» – через Южный Буг, через Днепр, через Северский Донец, к Дону, к Волге, к Каспийскому морю. А потом придет зима, прекрасная зима. А потом – снова пыль и дождь, и опять пыль и дождь, и до новой зимы, прекрасной зимы на святой Руси, зимы стали и бетона для СССР. Такова война в России в 1941 году.)

Часть вторая

Крепость рабочих

Пролог

Осада Ленинграда

После возвращения в Италию в конце сентября 1941 года мне пришлось провести следующие четыре месяца под домашним арестом; такое наказание в отношении меня последовало по настоянию немцев за «неверный тон» моих военных репортажей. Затем, в феврале следующего, 1942 года, я отправился на северный участок фронта; мой путь лежал через Польшу, Литву, Латвию и Эстонию в Финляндию и закончился в окопах под Ленинградом.

Целью того, что я отправился так далеко «в поле», было получить информацию из первых рук о реакции «рабочих масс» Ленинграда на моральные, политические и социальные проблемы, возникшие в результате войны. В начале русской кампании и в течение всего лета 1941 года я описывал в своих депешах с фронта на Украине, как «крестьянские массы» СССР, переобученные и перевоспитанные в результате индустриализации, или, точнее, в результате механизации сельского хозяйства, реагировали на те же самые проблемы. При этом я делал основной акцент на том, что движущей силой войны в России выступала в первую очередь «промышленная мораль» сельского пролетариата. (Факт, который ни при каких обстоятельствах не следует забывать, состоит в том, что в результате индустриализации, или, как я указывал, скорее в результате механизации сельского хозяйства, известный по прежним временам мужик полностью исчез.)

Жизнь тех русских крестьян, как мужчин, так и женщин, которым было меньше сорока лет, в результате трех последовательных пятилеток совершенно изменилась. Их рабочим инвентарем больше не были лопата, мотыга и серп, на смену которым пришли сельскохозяйственные машины, такие как трактора, механические плуги, сеялки и т. д., и т. д. (Каждый колхоз имел сотни сельскохозяйственных машин.) Изменения затронули и одежду, поведение, привычки и мировоззрение. Старая жизнь русской деревни умерла.

Ушел издавна присущий ей фатализм, как ушли старинные высокие сапоги, меховые шапки, рубахи и бороды. На их место пришли синие комбинезоны, кожаные куртки и кепки с небольшим козырьком, бритые головы и лица нового поколения сельскохозяйственных рабочих. Пришла бурлящая сложная и активная жизнь, жесткая дисциплина коллективного хозяйства, повсеместное признание абсолютного превосходства техники. Перемены отразились не столько в культуре крестьян, которая в целом осталась достаточно грубой и прямолинейной, в смысле, наивной. И не столько в показателях, достигнутых в области технической специализации, которые намного ниже тех, что достигли, например, крестьяне Германии или Соединенных Штатов; здесь речь идет в первую очередь о промышленной дисциплине и моральном состоянии. Традиционные мужики-крестьяне превратились в сословие механиков. Более того, с начала войны им пришлось стать еще и солдатами-рабочими, не более и не менее, чем те же рабочие в крупных промышленных городах.