Читать книгу "Русскоговорящий - Денис Гуцко"

Всё ли ты вспомнил, Митя?

Помни и не забывай — и не называй себя русским.

Но, Боже! скажи-намекни — кто же я?!

Рассуди, могло ли сложиться иначе?

Каждое лето — стаи Отдыхающих Блондинок. Охота на них начинается прямо у вокзала. Помня об этом, местные русские девушки летом стараются обходить вокзал стороной — чтобы не путали. Каждое лето — стаи бомжей. Рыщут мимо винных магазинов и рынков, валяются там и тут на тротуарах. «Подснежники», — говорят про них. И ещё говорят, морщась: российский десант. Своих таких в Тбилиси нет. И — страшно сказать — нет таких среди грузин. Во всём убане — районе — один такой, на улице Гоголя. Во дворе с огромными сиреневыми кустами, в бельэтаже с рваной занавеской вместо двери. Знаменитый Абашкин, городской сумасшедший — а если быть точным, знаменитый алкоголик. Как крот по своему тоннелю: на вокзал за пустыми бутылками, с бутылками в винный магазин. Благо весь путь по прямой.

— Хху ннах ёть ххуать ллля!

Человеческая речь давно им утрачена. Одной рукой он держит за ширинку собранные гармошкой брюки (сколько помнили его, пуговиц там никогда не было), в другой несёт, то и дело поддёргивая, будто для того, чтобы проверить, на месте ли ноша — громыхающую стеклопосудой авоську. Так и ходит: ведёт себя по маршруту, вцепившись в собранные в кулак брюки.

— Ннах хххы эть мма!

— Абашкин идёт! — и детвора, звонко улюлюкая, подхватывая набегу камешки и срывая горстями крохотные шишки туи, выскакивает на улицу, на бездумную злую забаву.

Вопли его, изжёванные до неузнаваемости ругательства, становятся яростней.

— Аахххы внна ить ххах!!

Не выпуская ни брюк, ни авоськи (упадут), он останавливается через каждый шаг, разворачивается рывком, почти падая, и выплёвывает свои матерные огрызки на зашвыривающих его камнями и шишками детей. А дети хохочут, скачут вокруг, самые храбрые подбегают вплотную, чтобы крикнуть у него за спиной и когда он начнёт разворачиваться, отскочить с пронзительным визгом. Взрослые грозят им из окон, велят немедленно явиться домой.

— Ххху сса ухх шшууу!!

— Абашкин-Какашкин!

Самая жестокая толпа — дети.

— Как тебе не стыдно, Митя, он же больной. Как же можно?

— Я больше не буду, ма.

— Я очень надеюсь.

— Я не буду. Ма, а правда, что у него дети есть?

— Правда. Два сына.

— Нормальные?

— Вполне.

— А где же они?

— Где-то в России, приезжают иногда.

И это казалось неприличней и ужасней самого Абашкина: «где-то…иногда…». И думалось: «Это потому, что они из России, Абашкин ведь приехал откуда-то. У них там и не такое бывает».

— «У них» — так, Митя? Именно — «у них, там». Кем же ты считал себя? А?

— Я не помню, не помню. Боже! Ну вот ведь, вот — вот чем питалось! Нельзя же было, нельзя было не отчеркнуть границу между собой и… всем этим. И что же теперь? Теперь-то, в новые-то времена? Кто я всё-таки?

— Ты — тупиковая ветвь. Тупиковая ветвь советской цивилизации. Закончатся скоро такие как ты. Страна исчезает, и вы вместе с ней. Исчезает, видишь ли, среда обитания.

— Нет. Так не может быть. Так не должно быть. Столько вложено моими дедушкой и бабушкой. Сколько чувств, усилий. Радости, разочарования, тревоги, победы, утраты — всё в дело. Нелёгкий был труд. Жизни, вбитые в пустоту как сваи в болото. Как при строительстве Петербурга: казались ненасытными топи, бездонными — а город встал! Нет, не сгинули они даром… Мне бы только понять, разобраться…

— Да в чём тут разбираться?! Полноте, Митя, признайтесь!

— Нет, нет, я ведь думаю по-русски, я…чувствую по-русски.

— Разве? насчёт чувств?

— Конечно!

— Ой ли? Чувствуешь ты как книжный русский. Сам знаешь. А с н и м и тебе ведь…не очень?

— Да, мне комфортней дома…

— Дома? То есть, с грузинами?

— Я… не знаю… я не об этом сейчас.

— А о чём же?

— Я… мой дом в Тбилиси. Мой мир. Я знаю, как он устроен, вокруг чего вертится. И люди — я знаю, какие они, из чего вылеплены. Они ведь такие же как я. С таким же акцентом. Мне с ними легче, привычней…

— Так стало быть…

— Я не знаю…нет, но ведь я не грузин, нет…и никогда не считал себя…и грузины не считают меня…

— Стоп! Абракадабра какая! Так кто ты?

— Я…

— Не русский, не грузин, даже не метис. Кто?

— Я… не знаю. Я… такой вот — грузинский русский.

— Ого!

— А что, нельзя?!

Обязательно, обязательно надо позвонить.

— Алло, мама?!

— Ой, Митюша! Наконец-то! Ты где, золотой мой?

— Да я в Азербайджане. Беспорядки тут… Как у вас?..

— Где ты?! В Карабахе?!

— Да нет же, мама, нет. Я в спокойном месте. В маленьком городке. Тут вообще не стреляют.

— Не обманывай! Я же знала, чувствовала, что что-то не так. И мне вчера так плохо погадали… Что за городок такой?

— Не обманываю я. Правда, спокойно. Мы здесь только для проформы.

— Что за городок? Митя, я в Вазиани ездила. Там сказали — ты в командировке. Я им такое там устроила! «В командировке!»

— Знаешь, мне долго нельзя говорить. Меня тут пустили… В общем… у вас там как? Спокойно?

— Митя, когда вас обратно?

— Мам, как у вас там, спокойно?

— Я говорю, когда вернут вас?

— Н е — з н а — ю. Мама, как в Тбилиси, нормально? Ничего… такого — нет?

— Какого? А! нет, ты что! Всё в порядке.

— Всё в порядке?

— Да. Всё в порядке. Ой, как хорошо, что ты позвонил! Почему раньше не звонил?

Обязательно надо позвонить. Как только выпустят, утром же и позвонить. И больше не придумывать отговорок.

Там, при реках Вавилона

— Ну и утро! В такое утро на нарах-то просыпаться стрёмно?

— На нарах всегда просыпаться стрёмно.

— А ты спроси у него. Глянь, стои́т головой вертит, улыбается.

— Что за кайф в камере спать? Холодно же.

— Турьма, нравится тебе в камере?

На самых кончиках ветвей, если смотреть под правильным углом, поблёскивали замёрзшие капельки. Крошечные сосульки — почки сосулек. Лист в ледяной рубашке, бриллиантовая ворса инея… Постоять, любуясь и ища чего-то, не имеющего никакого отношения к веткам и листьям… Сколькие до него затевали подобные игры с естеством… (да хотя бы князь Болконский: на десяти страницах всё всматривался в дуб и думал, думал).