Читать книгу "Русские чернила - Татьяна де Ронэ"

В конце августа настало время возвращаться в Париж: Эмме снова вернуться к преподаванию в коллеже Севинье, да и Николя пора было в школу. Но Эмма отказывалась уезжать из Биаррица. Тело ее мужа так и не нашли. А вдруг он не погиб? «Еще есть надежда» – твердила она полицейским. Они с понимающим видом, уже в который раз объясняли, что Теодор Дюамель, скорее всего, утонул, но она ничего не желала знать. На работе ей предоставили дополнительный отпуск, и Николя уехал в Париж без нее, с бабушкой и дедом. Он жил в их квартире на бульваре Сен-Жермен, где движение было таким интенсивным, что шум моторов слышался даже сквозь двойные стекла. Однажды вечером до ушей Николя долетел странный разговор. Голос Нины сухо отчеканил:

– О чем ты говоришь, Лионель? Ты что, спятил? Как можно даже подумать о таком?

– Но это всего лишь предположение, – слабо отбивался дед.

– И совершенно глупое предположение, – отрезала бабушка.

– Мне очень жаль, дорогая, я знаю, что ты не любишь, когда я заговариваю о Ленинграде.

– Замолчи, Лионель, ради бога, замолчи!

Николя незаметно проскользнул к себе в комнату. О чем это они? Ленинград? Что дед имел в виду?

Когда в середине сентября Эмма вернулась в Париж, Николя переехал на улицу Роллен. Мать показалась ему еще более хрупкой и беззащитной, чем раньше. Парижская квартира превратилась теперь в хранилище воспоминаний и отчаяния, здесь все напоминало об отце. В столовой витал еще запах сигар, в ванной и в комнате пахло туалетной водой «Eau Sauvage». Стенные шкафы были битком набиты его одеждой: брюками, кашемировыми пуловерами, галстуками, обувью, запонками. Там хранились и его клюшки для гольфа… И его любимая авторучка «Монблан». Вот только часов «Doxa Sub», которые он надел в тот день, не было.

Вопреки всему, Эмма и Николя все еще ждали. Их жизненный ритм был подчинен расписанию школьных занятий и приему пищи, но единственное, что имело для них значение, – это ожидание. Невыносимое, опустошающее душу ожидание. Эмма разъяснила ситуацию учителям Николя, и в классе к нему отнеслись тактично, хотя ребята все равно разглядывали его и шушукались за спиной: «У него отец утонул, а тела так и не нашли». Но Николя доверял только Франсуа, его родителям Одиль и Мишелю, его брату Виктору и сестрам Констанс и Эмманюэль. Эта семья была для него единственной отдушиной. Каждый вечер после школы он заходил к ним на улицу Дюкен и попадал в нормальный семейный дом. На несколько часов он забывал, что отец больше не вернется. Когда же он возвращался на улицу Роллен и девушка, помогавшая Эмме по хозяйству, поворачивала ключ в замке, в нем вспыхивала сумасшедшая надежда, что папа окажется дома. Раненый, изувеченный, может, без глаза, но, как всегда, торжествующий, живой и невредимый. Но в доме не пахло сигарами, не слышалось смеха. Отца не было. Только тишина.

Незадолго до Рождества девяносто третьего года к ним явился Бризабуа. Глаза его покраснели, и он целый час прорыдал на плече у Эммы. Как могло случиться, что такой замечательный человек бесследно исчез? Как могла жизнь сыграть с ним такую жестокую шутку? Эмма ничего не говорила и только тихонько его утешала. Николя смущенно отводил глаза. Однако сцена приобрела еще более странный оборот, когда Бризабуа начал требовать денег, утверждая, что Теодор Дюамель должен ему крупную сумму. Эмма молча встала и вынула чековую книжку. На следующий год сцена повторилась. С тех пор о Бризабуа ничего не было слышно.

Постепенно Николя приноровился отвечать на расспросы. Да, его отец утонул, да, тело так и не нашли. Он отвечал отстраненно, без тени насмешки. Эта отстраненность служила ему защитой. Четырьмя годами позже, в августе девяносто седьмого, после трагической гибели принцессы Дианы, он смотрел ее похороны по телевизору и увидел двух мальчиков, идущих за гробом. Принцу Уильяму было пятнадцать лет, столько же, сколько и ему. Вся планета тогда оплакивала погибшую принцессу, а Николя вдруг почувствовал горечь и злость. Принц Уильям знал, что его мать умерла, может быть, даже видел ее тело. Он сознавал, что это она покоится в гробу, покрытом белыми розами, который везут по улицам Лондона. К гробу была прикреплена открытка, нарисованная безутешной детской рукой принца Гарри, и на ней написано слово «Mummy» – «Мамочка». Уильям и Гарри могли носить траур, у Николя такой возможности не было. Они с Эммой все время ждали, что Теодор Дюамель перешагнет порог дома на улице Роллен или им позвонят из полиции и сообщат, что тело, найденное на пляже в Андае, возможно, является телом Теодора.

Ожидание стало для них тюрьмой. Эмма не могла себе позволить убрать из шкафа вещи мужа. Время от времени Николя подходил, открывал шкаф и долго смотрел на одежду Теодора Дюамеля. Запах сигар уже выветрился, и в шкафу пахло только застоявшимся воздухом. Что со всем этим собирается делать мать? Он не знал, да и не расспрашивал ее. Ему в наследство досталась авторучка «Монблан», которой он очень дорожил. Но больше всего ему хотелось надеть на руку «Doxa Sub» с оранжевым циферблатом.

Николя знал, что каждый год двенадцатого июня, в день рождения отца, мать считала, сколько ему сейчас было бы лет. И бабушка тоже, до самой смерти. А седьмого августа, в день его исчезновения, Николя просыпался с нехорошим, давящим ощущением внутри. И снова вспоминал маленького испуганного мальчика на балконе, который не спускал глаз с океана. И его одолевали одни и те же неразрешимые вопросы: что же произошло с отцом? Неужели он никогда больше его не увидит?

В две тысячи первом, незадолго до путешествия в Италию и знакомства с Дельфиной, у него был короткий и бурный роман с Орели, девушкой старше его, умной и властной. Она изучала медицину. Огромные нагрузки и необходимость много работать оказались для нее сильнее любви. Так она объяснила в момент расставания. В начале сентября, когда они обедали у нее, недалеко от площади Республики, она вдруг стала расспрашивать Николя об отце. Поначалу вопросы были вполне невинными, но потом становились все более конкретными, и Николя насторожился: зачем ей это нужно? Ее удивляло, что ни мать, ни он не задавали себе вопросов.

– Каких, например? – пробормотал он.

Потом он часто вспоминал этот вечер, потолочные балки в комнате, прелестный вид на парижские крыши и Орели в вишнево-красной блузке, облегавшей полную грудь. Потом Николя воспроизвел эту сцену в «Конверте», только там все было по-другому. Там Марго ужинала вместе с бывшим возлюбленным, и он, нарушив все запреты, заговорил об исчезновении Люка Дзека после схода лавины.

Орели налила себе еще бокал шабли и резко бросила:

– Я вот что имела в виду: почему вы не задавали себе вопроса, по какой причине не нашли тело твоего отца? Думаешь, он действительно утонул? Он ведь был предпринимателем, так? А если кто-то был заинтересован в его смерти? Если в этой истории были замешаны грязные деньги? И еще: был ли твой отец на самом деле счастлив? Все ли в его жизни шло хорошо? А ты не думаешь, что он мог покончить с собой?

Николя горько усмехнулся. Он никогда не принимал во внимание такую возможность. А потом вдруг вспомнил смертельно бледное, испуганное лицо Теодора Дюамеля тогда, на Елисейских Полях. И его странный телефонный разговор с Бризабуа в отеле «Фуке»: «Я видел его на Елисейских Полях! Черт! А о последствиях ты подумал? Ах вот оно что!» Позже ему на память пришли вечера, когда и отец, и Эмма выглядели озабоченными: денег не хватало, на обед был только суп. А потом вдруг подворачивался контракт, и деньги текли рекой. Бризабуа появлялся с бутылкой «Вдовы Клико», отец шел в магазин Петросяна[20]за черной икрой, и так до следующего раза, когда снова вставала проблема, из чего сварить суп.