Читать книгу "Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память - Юрий Невский"

Только ей известен его смысл.

Часть вторая

[Химу]

И порешат девчушки извести его. Для этого развести огонь побольше, вскипятить чугун, подтащить каменного мальчика и, когда котел раскалится, опрокинуть ему на голову. А там бежать со всех ног, авось спасутся! Так и сделали. Огонь полыхает, чугунок кипит, они вынесли его, посадили рядом. «Что это вы делаете, милые сестрицы?» – забеспокоился; видит, дело неладно. «Мы еду для тебя варим. Скоро будет готово», – ответили. А тут как раз и подошло… Изловчившись, опрокинули на него чугунок, насадили на башку – бросились наутек! Тогда он заорал страшным голосом. Невыносимая боль ослепила его, чугунный раскаленный обруч сдавил виски. С такой силой он мотал головой… что где-то пробил брешь в реальном мире и так, с ужасающим воплем, с померкнувшим светом в глазах, прорвался сюда.

Эта боль прогрызла висок, проточила в мозгу сквозные дыры. Воющий гул сверлил темя, и наступал предел, пульсирующая красная мгла перед тем, как в голове все взорвется, перемешается с осколками льда, звездами, искрами… кусками, кажется, разлетающегося черепа! Химу бежал, падал, полз вверх по ледниковому языку, распластавшемуся меж скальных останцев, похожих на черные драконьи зубы. Волочил за собой ставший бесполезным карабин. Белизна сверкающего снега становилась невыносимой по контрасту с густой тенью железной птицы… тень накрыла его! Зависла с воем и грохотом, расплевывая нити ядовитой слюны. Все вокруг защелкало, затренькало, засвистало

да это русские соловьи

нет, откуда им взяться? Это падают на него вертолеты. В высоко выводимых руладах хотел распознать (это надо успеть обязательно), в чем разница трелей? Вот и почин, и клыканье, и пленьканье. А вот и лешева дудка … э, как выводит! Пошел кукушкин перелет. Звучит водопойная россыпь. И пульсирующая красная мгла… А ведь он знает, да! Об этом ему рассказал один человек, сторож в бывшем санатории, разоренном войной. Химу в нем отлеживался, залечивал раненое колено. Сторож, знаток соловьиного пения, научил любить искусство маленьких певцов. Серых. Незаметных. Свинцовых…

Конечно, кто их увидит, это же пули!

Вот один остывающий комочек устраивается в ноге, сейчас запоет невыносимой болью среди его мышц и артерий. Пуля попала в бедро. Химу бросило на камни.

А ведь он видел когда-то… видел дивного ночного певца в том саду! Настоящий соловей – огромный, метров шесть в длину, хвост его терялся в темноте. Да, шесть размашистых шагов во всю площадку, на которую выходила балконная дверь его комнаты на втором этаже. Площадка, плоская крыша пристройки к столовой, квадратным носом бороздила изумрудные волны сада. Соловей покачивался среди ветвей у края площадки. Тугой, как аэростат, синяя кожа чуть поскрипывала, если потрогать. Тупой скошенный лоб, печальный круглый глаз, полуприкрытый кожистым веком… Он коснулся его бока, соловей замер, отплыл в глубокой воде ночи, сада, звезд – но приблизился, кажется, даже потерся о руку. Сдержанно вздыхал, отдувался, не нарушая гармонию, сотканную из неисчислимых серебрящихся нитей рулад и трелей, на которые привязаны такие же висящие повсюду синие ночные певцы… их щелканье, посвист и переливы разливали в сердце благоуханное благословение всему сущему.

Голова Химу становилась все больше… наполнена чем-то горячим… красный кувшин с водой… Как он понесет его на плечах среди снующих пуль? Они затянули все ячейками ловчей сети – она опутывает, прерывает их загнанный бег. Неподалеку, среди камней, серые тени человека-лисы и человека-мыши … И кто-то кричал ему. Это Лифат! Вынырнул из красных волн (а они превращаются в дым, он отгоняет его). Размахивает руками, указывает какую-то пещеру, лаз.

Лифат в ярости бьет из автомата.

Лицо его в копоти, искажено.

Десантники идут по пятам, заперли их среди скальных откосов ледяного корыта. Стены все круче, впереди тупик. От тропы они могли прорваться только в это ущелье. Кто-то навел на тропу десантников, обрушивших из засады ураганный огонь. Из его группы никого не осталось. В ботинке скользит и хлюпает от крови. Расщелина, куда они забились… разошедшиеся, расступившиеся на шаг плиты. Ниша, свод над головой. Ветер надул листву, ветки, лесной мусор. Лифат держал под прицелом уходящий вниз поток каменной россыпи. Химу привалился к камню, будто тащил его за собой, спина у него в ледяном клее. Ни пошевелиться, ни сдвинуть непомерную тяжесть. Могильный холм за плечами.

Понемногу пришел в себя, распластал полштанины, бинтовал рану. Марля тут же напитывалась темным, как и небо над ущельем. Десантники встанут на ночевку, заперев их в западне. Они у них на крючке… а уж он-то точно! Леска боли извивалась, пропадала в валунах и тянулась, была привязана к дульному срезу автомата того десантника, что зацепил его, закидывая удочку длинных очередей. Теперь, отставив в сторону потрудившееся оружие, боец, наверное, наворачивает тушенку, переговаривается с товарищами. Покуривая, они вспоминают бой.

Однажды дядя, старый эше, взял Химу на рыбалку… От щенячьей радости он, малец тогда, неловко взмахнул удилищем, засадил себе в палец крючок. Не успел даже испугаться, показал дяде, кровь стекала в ладошку багровым озерцом. Дядя развел костерок, раскалил кончик своего ножа и насыпал на него щепотку таджотаджа. Резко ухватил его, пацаненка, за загривок, сунул к ноздрям лезвие с игрой солнечных бликов от реки, волнующимися травами, отражением в стали гордо парящих птиц.

И сейчас у Химу тот самый нож, он помнит кровь мальчика, сияющий день… Через ранку, по руке, в память вполз изумрудный змей Химу. Дым переливался узорчатой кожей, менял расцветку. Свил кольца у него в голове, задремал. Дядя оставил нож, когда ему пришло время отправиться к Старцу. Когда ни глянешь на лезвие – в нем всегда отражаются птицы, плывут облака. Он сделан из когтя Орла, на рукояти этот серебряный символ, ширококрылый знак. По клинку маршируют строгие буквы, как солдаты в строю, на нем записана волчья заповедь. С нами Бег. С нами Бег – и морозный воздух, врываясь в легкие, отдавался в крови. Хотелось броситься в снег, упиваться скользящими по насту розовыми языками отсветов, зарыться лицом в летящие навстречу игольчатые брызги, слизывать обретенной шершавостью языка кровавые отблески со страниц древней книги… содержание которой будто бы знал, смутно помнил, но не мог прочесть. Древнее ясновидение надежно раздроблено, измельчено, затерто в генных ячейках уходящей в глубь поколений памяти. Или взвыть на Луну? обратиться с протяжным выдохом, нутряным воем? поведать о себе, передать весть? быть связанным с ней притягивающими и животворными нитями? Представлял, как мчится над изменчивым потоком теней, над искрящимся блеском, среди хлещущих веток, перечеркивающих пространство, и – вот-вот вырвется на простор! – в зовущем инстинкте обретая дикую и неуемную свободу, сильную и молодую свою волчицу… будто слышал рядом распаленное жаркое дыхание, чувствовал мокрый запах шерсти, хлопья пены, пятнающие снег… Вот о чем говорит эта заповедь. Дядя принес нож из ущелья, рваный скальный распил которого тянется до самой верхотуры кряжа. От мерцающего света луны, когда она нальется багровым оком, проляжет зыбкая дорожка в призрачное царство. Там застыла на бегу, вмерзла в лед волчья стая. Иногда волки оживают и резвятся, взбивая лапами невесомый снег. Их шерсть переливается от лунных бликов, разносится отрывистый лай, хриплые немецкие команды.