Читать книгу "Черный сок - Марго Ланаган"

Кстати, о собаках: мне здорово не хватает моего Телка. Сколько себя помню, мы неразлучны: куда я, туда и он. Но матери разве объяснишь?

— Животным на вершине делать нечего! — отрезала она. — Только людям можно.

— Да я его привяжу в лесу, у подножия!

— Нет, я сказала! Посадишь на цепь в сарае.

До сих пор перед глазами стоит морда Телка, когда я запирал его в конуре. Лучше бы у меня сердце вырвали и нанизали на крючок, как наживку! Потому я и орал всю дорогу, и нагнетал в себе ярость. Будь рядом Телок, он бы меня успокоил: ткнулся мокрым носом — и все дела.

И вот, пожалуйста: я прямо лопаюсь от злости — на чертов ветер, что сбивает меня с ритма, и обжигает лицо, и хлещет по глазам моими же дурацкими волосами; на мокрый снег, что покрывает позолоту на плечах ледяной коркой и прилипает к зеркалам на груди, которые черта с два теперь будут сверкать; на идиотскую мантию, сделавшуюся еще тяжелее от воды.

Все эти годы, изо дня в день, мать не уставала пенять на мою тупость, а братишку с его тощими ножками и воловьими очами односельчане лелеяли, как сокровище, и несли ему сладости, обновки и цацки с ярмарки Генкли. Все эти долгие годы горькой зависти, смешанной, однако, с облегчением, ибо кому же охота тащить бремя надежд? Кому охота быть Мудрым? А в итоге — раз! — и оказался в дураках. После всех разговоров о том, что я недостоин высокой чести, мне же приходится за всех отдуваться! Да еще и благодарности не дождешься. В голове до сих пор звенит крик матери: «Хоть одно слово перепутаешь — по затылку получишь!» Очень воодушевляет.

А слов там, кстати, немеряно. Я буксую уже на первой трети, снова и снова бормоча бессмысленные, явно перевранные фразы. Никогда со словами не дружил! Мне больше по сердцу места, где говорить нежелательно. В засаде у пастбища, например, когда олени опасливо выходят на опушку, или в зарослях папоротника, где играет хитрющая птица-соня. Мое дело — войти вечером в дом, положить у очага связку горлиц да пойти умываться. Тогда мать сидит тихо: благодарна, значит. Молчание у нее вместо спасиба. Зато уж давеча слова из нее фонтаном били! Она если захочет, кого угодно до смерти заговорит. И главное, всегда-то она права! С ума сойти можно.

Наконец я на вершине. Правда, радости от этого мало: приходится к скале брюхом прижиматься, чтобы не сдуло к чертовой бабушке. Мать предупреждала: «Начать можешь сидя, но в конце будь добр выпрямиться в полный рост».

Заложив полы мантии под зад, я сажусь лицом к ветру, чтобы волосы не хлестали по губам, и начинаю молоть затверженную чепуху.

Все идет хорошо, пока не начинается список. Имя первого Отца слетает с языка без запинки, а вот на месте следующего в памяти зияет пустота. Да тут еще ветер, словно ошалев, заряжает мне в лицо снеговым кулаком и валит на спину. «Всё будет против тебя, — говорила мать. — Не думай, что природе нравятся перемены. С ней надо бороться. Упал — поднимись и начни сызнова».

Что ж, возвращаюсь к началу списка и делаю второй заход. Беда в том, что во времена наших Отцов у мужчин в обиходе было от силы три разных имени, к которым добавлялось «Седьмой» или «Сильный», или «С Недоверчивым Взором». Попробуй упомни!

К собственному удивлению, я справляюсь без ошибок. Дальше идут имена Зверей — тут и запоминать нечего, их каждый ребенок с детства знает. Затем Матери, все эти ведьмы с острыми, как бритва, языками и каверзным умом, в чьих именах запутаться еще проще, чем в отцовских. И наконец, растения — тут подучить пришлось только дюжину травок для красоты. «Ничего, пригодится, когда женишься!» — ухмыльнулась мать. Скажет тоже: женишься… Придет время, подумаю и о женитьбе. Выберу себе под стать: тихую, скромную девушку, не из Мудрых, упаси бог. Чтоб во всем такая же, как я, только покрасивее, само собой.

Непослушные обветренные губы вылепляют слова из ледяного воздуха. Уф, ни одной ошибки! Словно мать незримо витает надо мной, неумолимо выгнув бровь, и кричит сквозь натужный кашель, как кричала давеча, сидя на кровати: «Напряги свой ум, сопляк!» Я только сейчас понимаю, что это значит. Все части моего ума, даже самые бесполезные, что обычно только хнычут да брюзжат, теперь работают сообща: суетятся, роются в памяти, подтаскивают нужные слова.

Покончив со списками, я приступаю к главному. «Вставай, мальчишка! — приказывает призрак матери. — Разве можно командовать ветром и дождем, когда сидишь на заднице? Встань во весь рост, иначе и мантия не поможет!» С трудом поднявшись, я бросаю непогоде слова, что в маминой спальне, стесняясь, бормотал вполголоса. Тогда они звучали глупо и неуместно, но теперь, среди бушующей стихии, кажутся в самый раз. Такие слова не стыдно швырнуть в лицо ветру. В конце концов, что еще есть у человека в арсенале, кроме слов? У ветра свое оружие — тупая, воющая сила — а у меня свое. Получай же! Из моего крошечного рта, из обмерзшей трубочки гортани, усилиями запинающегося языка, которому дано то, чего ты, самоуверенная стихия, никогда не постигнешь: умение возвращаться к сказанному и исправлять свои ошибки — получай красоту слов, что сильнее твоего бессмысленного рева!

Я веду дело к финалу, перечисляя вещи мира: хлеб, город, океан, пустыню, реку, лес, туман и скалу, рассказывая, почему каждая из них ждет весны. «Пропустишь хоть одну, получишь затрещину! — предупреждала мать. — Лучше дважды упомянуть, чем пропустить». Я не слышу собственного крика: его заглушает обезумевший ветер. Резкий порыв бьет в спину — я падаю на четвереньки, и вздувшаяся пузырем мантия тащит меня к пропасти. Распластавшись ничком, я продолжаю выкрикивать заклятие. Надо держаться, осталось чуть-чуть. Может, и не погибну. Ветер, однако, считает иначе. «Остановись, если хочешь жить! — воет он, плюясь градом. — Замолчи, и я утихну!»

Наивный. Он не знает моей матери.

И вот, слава Богу, последний стих. Он помогает мне выжить, заполняет душу без остатка, бросает соломинку, за которую я цепляюсь, пока ветер хлещет меня мокрыми тряпками. Закончив, я не могу остановиться и повторяю стих еще раз, лежа плашмя на голой вершине и прикрыв руками голову. Тянутся бесконечные минуты. Ветер вот-вот сковырнет меня ногтем, как приставшее к камню яйцо жука-шершавчика. Если сейчас подняться, то погибну еще вернее: сперва тошнотворный взлет, затем немыслимое падение в никуда, дробящий удар, несколько секунд кошмарной боли… Я хорошо представляю, что меня ожидает. Я видел морду камышового кота в промежутке между двумя ударами колотушкой.

По крайней мере задачу я выполнил. И даже не ошибся.

О-па! Вот этот порыв и будет последним… Нет, не этот, а следующий. У него, похоже, есть все, что требуется: и подъемная сила, и цепкие когти… Вот так, под микитки, за мантию — сперва переворачивает, потом подбрасывает, а потом…

Мантия-то меня и спасает. Защищает голову, которая иначе лопнула бы, как череп камышового кота под колотушкой.

Я прихожу в себя, лежа в уютном каменистом углублении. Пола мантии, мотаясь на легком ветру, шлепает меня по щекам. Вверху раскинулась без границ ленивая синева, гостья из другого мира. Парочка птиц-кео кружит, забираясь все выше: вот превратились в черные точки, а вот и вовсе пропали.