Читать книгу "Первый отряд. Истина - Анна Старобинец"

И еще потому, что здесь я менее уязвима.

Этим последним соображением я готова с ней поделиться:

— Я должна думать о своей безопасности. В этом месте много туристов. И все они настроены очень серьезно. Их тревожит прошлое и будущее человечества. В таком месте вам сложно будет меня усыпить. Или выкинуть еще какой-нибудь фокус.

Она смотрит на фото газовой камеры, чтобы не смотреть на меня. Она говорит:

— Я не хотела причинить тебе вред. И сейчас не хочу. Я просто хочу знать, кто ты. Откуда ты.

Собственно, у меня нет причин скрывать правду.

— Интернат для детей-сирот, — говорю я. — Севастополь. «Надежда». Вы должны знать, вы же переводили нам деньги. На ваши деньги нам покупали морскую форель. Спасибо. Не всем детям-сиротам так везет, в основном дети-сироты питаются очень плохо…

Она перестает меня слушать. Она вдруг хватается за горло рукой — как будто там застряла рыбная кость. Ее глаза становятся вдруг очень круглыми — действительно круглыми, как в мультике-анимэ… В принципе, это даже смешно. Но я не смеюсь: в таких местах не смеются.

Она все стоит неподвижно, держась рукой за горло и тараща глаза. На нее начинают оглядываются. Несчастная старушка… Ей стало нехорошо при виде газовых камер…

— Вы умерли, — говорит она очень тихо и делает шаг назад. — Вы все умерли там, в интернате «Надежда». Об этом писали газеты.

Она подносит средний и указательный пальцы ко лбу, как будто собирается перекреститься, но так и не решается. Вместо этого она отступает еще на шаг. Я все-таки начинаю смеяться. Я знаю, это выглядит неприлично, я стараюсь спрятать лицо, я стараюсь не производить громких звуков, но я не могу больше сдерживаться, кто-то очень веселый, очень глупый и злой хохочет внутри меня, заставляет меня трястись и повизгивать, я пытаюсь остановить его, пытаюсь остановиться — но не могу, я похрюкиваю в ладони, я фыркаю и трясусь, потому что это смешно, невероятно смешно: эта женщина, она боится меня, она думает, что я привидение, она думает, что я умерла…

На меня начинают оглядываться. Они думают, что я плачу. Несчастная девочка, заплакала при виде газовых камер…

Она вдруг хватает меня за запястья и сильно, неожиданно сильно дергает, отнимая мои руки от лица. Она больше меня не боится. Она смотрит. В ее глазах — любопытство. Восторженное любопытство косули, внезапно понявшей, что преследовавший ее хищник серьезно ранен и сам истекает кровью.

— Ты действительно из интерната… — говорит она шепотом. — Ты осталась жива?..Ты единственная осталась жива…

Она зачем-то обнимает меня. Прижимает меня к себе. От нее пахнет мятными леденцами для освежения рта, пахнет опрятной старостью и сушеной лавандой.

— Бедная, бедная девочка… — ее голос дрожит. — Мне никто не сказал…

На нас оборачиваются. Кто-то щелкает фотовспышкой. Мы действительно неплохой кадр: старуха вся в черном и девочка в узких джинсах. Слившиеся в объятии. В слепящем серебристом сиянии. На фоне газовых камер.

Я отстраняюсь. Я не чувствую ничего, кроме легкой брезгливости.

— Я даже не знаю, кто вы, — говорю я ей шепотом.

— Нас было всего лишь пятеро, — шипит она мне прямо в ухо. — Пятеро в Первом отряде. Трое ребят и две девочки. Не так уж сложно вычислить, кто я.

— Зина Ткачева…

— Зинаида Ивановна. Все-таки я тебя вчетверо старше.

Она не врет. На этот раз она представилась честно.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

«Большой недостаток демиургической «продукции» состоит в экономии, с которой созданы органы воспроизводства, беспорядочно смешанные с органами выделения… Тот же рот, что целует, ест. Изначальная кровь Дивья была огненной, покрытой тем голубым отсветом, что распространяет пламя. Поэтому цвет тела и крови Гиперборейцев был голубым, как у Кришны и Шивы».

Мигель Серрано, «Герда» (глава «Расовый грех»)

«Джонс: Что же, свидетель, Вы заявляете, что в Дахау не проводились опыты по замораживанию?

Зиверс: Рашер сказал мне, что он еще не может производить эти опыты и что их следует проводить в такой местности, в которой бы царила постоянная низкая температура воздуха. Эти опыты в дальнейшем не состоялись.

Джонс: Но ведь Вы сами лично видели, как проводились некоторые из этих опытов в Дахау, разве не так? Вы ведь время от времени бывали в Дахау?

Зиверс: Я опасаюсь, что здесь вкралась ошибка».

протокол допроса Вольфрама Зиверса на Нюрнбергском процессе

1

ЗИНА

— …Пушечное мясо, — говорит она, глядя в экран. — Мы были просто пушечным мясом. Тогда и теперь. Генералы Беловы — они будут всегда… Их методы не изменились. Дети врагов народа или дети-сироты из детских домов — не важно, главное, чтобы ненужные дети. Которых не станут искать. По которым никто не заплачет…

Мы сидим рядом, в черных докуцентровских креслах. Я тоже смотрю на экран — там снова и снова повторяющийся фильм-ролик про Нюрнбергский суд. Обвиняемые под конвоем заходят в зал, садятся, встают и снова садятся, активно жестикулируют, беззвучно и, кажется, весело, раскрывают черно-белые рты. Как будто рассказывают анекдоты или смешные сценки из жизни…. Я понятия не имею, о чем они говорят. Другие зрители плотно прижимают свои пластмассовые липкие черные трубки к ушам, неодобрительно морщатся, слушая голоса давно умерших плохих людей, а через три минуты они встают и уходят, и на их место приходят новые зрители и прижимают свои пластмассовые черные трубки к ушам… Моя пластмассовая черная трубка лежит у меня на коленях. Я слушаю совсем другой голос.

Голос восьмидесятилетней старухи, которая шепчет мне на ухо, тихо, чтобы не беспокоить сидящих вокруг.

Голос старухи, которая шепчет мне на ухо правду, — точно я ее духовник, точно я ее душеприказчик.

Мятный старческий шепот проникает в меня без боли, как целебный травяной сбор.

Она шепчет:

— С нами можно было делать все, что угодно. Там, в исправительном интернате Сванидзе. Можно было пустить нас в расход — на благо отечеству. Можно было надевать на нас забавные шапочки из проводов и фольги. Можно было научить нас не дышать, не испытывать страха, читать мысли, стрелять по мишеням… сотрудничать.

Она шепчет:

— Можно было сковать нас одной невидимой цепью. Можно было сделать нас почти всемогущими. Можно было вложить в наши головы героический бред, а в руки — оружие. Повязать нам на шеи красные галстуки и отправить на смерть… Ничего не изменилось с тех пор. Впрочем, нет. Кое-что изменилось. Мы хоть знали, ради чего мы рискуем. Нам казалось — это наша война. А твои друзья — они умерли просто так. На чужой войне. Безоружными. Не как воины, а как жертвы…