Читать книгу "Сеньор Виво и наркобарон - Луи де Берньер"

37. Танец огня (2)

Лазаро проплыл на каноэ через трущобный городок, где обнищавшие переселенцы, изгнанники, беспринципные жадины и романтики-оптимисты искали золото. Деревья в этом тропическом аду не росли.

Лазаро скучал по лесу. Обезображенный болезнью, он шел по обезображенной раскопками оголенной земле. Точно термиты, люди копошились в громадных ямах, поднимая бадьи с породой по мерцающим желобам из беспорядочно вырытых на лике земли дыр. Люди копались среди груд пустой породы, а промывали ее в реке, отравляя воду и себя ртутью.

Ниже по течению индейцы умирали, потому что ели отравленную рыбу, гибла рыба. Некогда темные воды сделались светло-коричневыми, дожди смывали обезлесевшие берега. Еще ниже по реке поселенцы видели, что после паводка теперь открывается не девственная почва, а необъятные просторы чавкающей глины, что, подсыхая, покрывались трещинами.

Работяги, рахитичные скелеты, ночью восстанавливали силы на городских помойках, укрывшись под навесами из рифленого железа. Индейские девушки с отвислой грудью, впалыми от недоедания животами и безжизненными глазами, скорые переселенцы в мир иной, в обмен на самогон и несколько сентаво одаривали пьяниц своей благосклонностью. Девушки умирали от сифилиса или инфлюэнцы, река забирала их младенцев и отдавала немногим еще оставшимся диким зверям; прибывали новые девушки, и вооруженные люди в лодках устраивали на них облавы или подкупали обещаниями подарить бусы и найти богатого мужа, у которого одежды из шкур абсолютно черных ягуаров. Пройдя через многочисленные избиения и изнасилования, девушки поймут: вытерпеть настоящее и забыть о прошлом помогают бутылка и мужик с остекленевшими глазами и чахоточным кашлем, копошащийся у тебя между ног.

По ночам разносилось эхо выстрелов: кто-то убивал ради нескольких крупинок золота, добытых за месяцы немилосердного труда. Днем окруженные телохранителями скупщики принимали золото по безбожно низким ценам; те, кто отказывался от подобных сделок, просто исчезали, и о них никто не вспоминал, кроме, быть может, верных возлюбленных, которые ждали, что рудокопы вернутся домой богачами, хотя, по правде говоря, с самого начала знали, что потеряли любимых навсегда.

Национальная Армия, сначала появившаяся здесь для освоения земель и строительства «Нового Рубежа» во имя Отечества и Экономического Прогресса, с ужасом наблюдала, как разрастается общественный беспорядок, и понимала, что ей с ним не справиться. Офицеры мучились от песчаных блох, от личинок под кожей и беспомощно смотрели, как солдат косят невиданные лихорадки и от жары терзает слабоумие; в ответ на душераздирающие мольбы о медицинской помощи и подкреплении приходили только бодрые депеши с указаниями «продолжать исправно нести службу». Некоторые командиры в надежде, что подразделение отзовут, посылали рапорты, где говорилось, что обстановка спокойная, и в дальнейшем пребывании здесь военных частей нет нужды. Многие солдаты дезертировали и сгинули в лесах, часть погрузилась в «золотую лихорадку», большинство так или иначе нашли тут свою смерть.

Лазаро пополнил армию нищих, что надеялись прожить на крохи, падающие со столов призрачного изобилия. Священник дон Игнасио сжалился над уродством Лазаро и отдал монашескую сутану с капюшоном, которую носил сам, до того как покинул монастырь, дабы заботиться о заблудших чадах осклизлых ям и золотоносной грязи. Дон Игнасио расстанется с жизнью, получив нож в спину от грабителя, которому приглянется костяное распятие, а Лазаро будет носить сутану до конца дней своих.

Руки и ноги теряли чувствительность, плохо слушались, деревенели. Переносица провалилась, и тень от капюшона скрывала отсутствие носа и верхних зубов, что расшатались и выпали. Веки толком не прикрывали глаза, и, спасаясь от сокрушительного солнечного света, Лазаро выискивал уголки потемнее, где его просьбы о подаянии превращались в бесконечные молитвы страдальца, а на самом деле – в безадресный укор Богу.

В этом злосчастном городе, что поразил бы воображение Иеронима Босха, Лазаро извлекал выгоду из своего недуга, в тавернах взимая по пятьдесят сентаво с желающих загасить сигареты о его конечности. Пьяницы тыкали окурками даже в гнойные омертвевшие язвы – любителей острых ощущений забавляло, как шипит сигарета, пропитываясь кровью и гноем. За пять песо Лазаро затем под радостные вопли и гиканье съедал эти окурки. Он бы и сам улыбнулся, но лицевые мышцы парализовало. Еще за пять песо Лазаро позволял отважным колонистам срезать шишковатые наросты со своих ног и рук; так он наказывал себя за постигшее несчастье и зарабатывал на жизнь. Все бы ничего, да только физическое состояние не давало противостоять наскокам ночных грабителей и банд злоумышленников.

Однажды, за месяц до сезона дождей, Лазаро вспомнил, что хотел умереть в горах, украл ночью каноэ и погреб вверх по течению, туда, где воды темны, а рыба не отравлена. Последнее, что он услышал, покидая город, был своеобразный плач индейской женщины над покойником.

38. Дождь

Аника пыталась не думать о будущем и жить настоящим, как всегда поступала прежде. Но в затылок дышала неминучая беда, и Анику бросало из безрассудного оптимизма в безутешное отчаяние. Порой она не воспринимала шутки и срывалась на Дионисио. Как-то раз в море он сдернул с нее трусики, и это привело ее в бешенство, хотя раньше просто рассмешило бы. Ее раздражало, что на прогулке он кладет руку ей на попку, это казалось неуважением к ее личному горю, хотя прежде от его прикосновения в паху бежали мурашки. Он обидел ее отказом сходить на танцы – сказал, что там скверно играют, что такая музыка – надругательство над святой Цецилией, Эвтерпой и Терпсихорой; Анике же просто хотелось растворить безрадостность в танце. Она оскорбилась, когда у Дионисио от немытых фруктов приключились желудочные колики и понос. Он будто наглотался битого стекла и, стеная, не вылезал из уборной, но Анике эти страдания казались ничтожными по сравнению с ее собственными; не проявив сочувствия, она оставила Дионисио, в одиночестве бродила по базару и толкалась среди лоточников, проклиная этого неженку, но вернулась полной покаянной тревоги, и, отирая ему со лба испарину, спрашивала, как он себя чувствует.

Несмотря на все это, у них выработался распорядок дня. Вставали поздно, когда лежать рядом становилось слишком жарко. На завтрак съедали яичницу с хлебом, пили крепкий кофе. Потом шли поплавать и поваляться на пляже, днем съедали по куску мясного пирога с ледяным пивом и возвращались на берег, чтобы провести сиесту под сенью пальм. Когда солнце уже стремительно заваливалось за горизонт, они в тучах комаров отправлялись домой, принимали душ и шли в город ужинать. Они перебывали во всех ресторанах, и Дионисио говорил: «Санкочо приносит стране больше дохода, чем добыча нефти». За ужином пили холодное вино, затем возвращались домой и до поздней ночи предавались любви. Дионисио напоминал Анике предостережение мачехи о том, что может случиться с невинной девочкой, окажись она в незнакомом месте наедине с мужчиной, и говорил: «Она уверена, что ты вернешься беременной». Аника про себя улыбалась и страстно загадывала, чтобы так и вышло.

Пожилая пара выехала из соседней комнаты, и вместо нее вселились две рубенсовские толстушки-нимфы, чья жизнь состояла из нескончаемых вечеринок с многообразными местными Ромео. У соседей постоянно орали, непристойно реготали и сладострастно вопили, хлопали двери, шаркали ноги, в стенку ритмично колотилась спинка кровати, и однажды в четыре часа утра Дионисио не смог больше это выносить и ворвался к ним в самый разгар гулянки.