Читать книгу "Посторонний человек. Урод. Белый аист - Людмила Георгиевна Молчанова"

бы объяснить.

Все еще внутренне улыбаясь, девушка подошла к широкому подъезду хирургической клиники. Часы у входа показывали ровно девять. Это значило — окончилась линейка и врачи пошли на обход в палаты. В клинике царила жесткая дисциплина, и если мать при обходе не увидит ее среди студентов-третьекурсников, то может здорово нагореть.

Многие подруги завидовали Агничке, считая, что очень и очень много значит, если такое важное лицо в клинике, как доцент, доводится матерью. Но самой Агничке радости от этого было мало, а порой даже становилось немножко грустно. Дома мать была, как и все матери, — заботливой, нежной, иногда придирчиво строгой и все же самой близкой на свете. В клинике все менялось. Мать становилась чужой, далекой, загадочной; прятался в глубину ласковый блеск в глазах, сурово поджимались тонкие губы. Случалось и так: в особо трудные дни Агничка, как и остальные студенты, третьекурсники, не допущенные в операционную, часами ожидали в коридоре: интересно, как пройдет сложная операция? Но вот открывалась дверь, и появлялась мать. Измученная, с каплями пота на лбу, мать медленно проходила мимо, никого и ничего не замечая. И Агничка не смела догнать ее, расспросить, лишь издали провожала взглядом худенькую невысокую женщину, такую в эти минуты незнакомую и далекую.

Девять часов... Конечно, мать не станет выслушивать оправданий. Конечно, брови ее, тонкие и черные, удивленно поднимутся, едва Агничка заговорит о распустившихся в это утро листьях на тополях, о каменном белом аисте, о солнце, которое светит как-то по-особенному. Разве можно из-за таких пустяков опаздывать в клинику? Для матери выздоровление больного — вот весна.

В полутемном прохладном вестибюле Агничка сбросила на барьер клетчатое пальтишко, достала из портфеля шапочку, сложенную пирожком. Быстро, двумя пальцами, натянула ее на голову, забрала под нее светлые волосы.

Разумеется, опоздавшему оставили самый плохой халат. Он был широк и спускался почти до пят. Подвертывая на ходу обшлага; Агничка мельком посмотрелась в большое трюмо и отпрянула. В зеркальном стекле, отливающем утренней голубизной, она успела заметить чужое отражение. Какой-то ранний посетитель удивленно рассматривал ее в зеркале серыми блестящими глазами. Агничка смутилась, быстро шагнула к двери, ведущей в отделение.

— Одну минутку!—услышала она и внезапно ощутила едва уловимый лесной аромат.

Неизвестно, как этот аромат проник за высокие стены клиники, но в эту минуту он перебил все остальные, привычные для нее запахи. Агничка невольно обернулась.

— Вижу, вы торопитесь. Но если не трудно, передайте это Климовой... в двенадцатую палату. — Юноша протянул букетик бледноголубых подснежников. — Она поступила вчера, — тихо добавил он.

У него были плотные белые зубы, и улыбка особенная — светлая, мягкая.

Агничка растерялась. Прием передач для больных начинался с четырех часов, но резкие слова замерли на ее губах. Опустив руки, она перевела взгляд с черных волнистых волос юноши на его ботинки. «В лесу был», — догадалась она, заметив на носках следы непросохшей грязи.

— Хорошо, передам, — неожиданно для себя согласилась девушка.

И тут ей пришло на ум, что в просторном и длинном халате она выглядит смешной и неуклюжей.

Конечно, в такую минуту было странно и смешно думать об этом.

Агничка не удержалась, скосила глаза на трюмо и тут же отвернулась. В стекле виднелась остроплечая нескладная фигурка девчонки в белом балахоне.

Чувствуя какую-то смутную обиду, Агничка поспешно толкнула дверь.

Одна, вторая, третья ступенька широкой мраморной лестницы. На площадке распахнуты окна, виден больничный парк. Солнце падает откуда-то сверху, и ветки старых лип кажутся рыжими от густых почек. Пройдет день, другой, слетят тонкие шелушинки с почек, и вместо них появятся нежные молодые листья.

На лестнице тоже солнце. Светлыми полосами оно стелется по натертому паркету, заставляет оживать и вспыхивать тусклые краски на потертом ковре под ногами.

Агничка оглянулась. За дверным стеклом все еще был виден слабый силуэт раннего посетителя. Возможно, юноша думал, что она потом спустится в вестюбиль и передаст письмо от больной. Любопытно, с чем попала в клинику девушка? Тоненькой иголочкой кольнула зависть. Ей, Агничке, никогда еще не дарили цветов...

Линейка почему-то затянулась. В длинном светлом коридоре стояла настороженная тишина. В распахнутые форточки окон проникал ветерок, отгибая углы марлевых промереженных шторок. Белые двери палат были закрыты, за ними слышался невнятный говор больных. Возле стола дежурной сестры толпились студенты, разговаривая между собой шепотом, — на линейке им присутствовать не полагалось. Сдержав желание взглянуть на новую больную, Агничка передала цветы санитарке, на цыпочках подошла к ординаторской и, затаив дыхание, прислушалась. Из-за двери доносился сердитый басок Кондратия Степановича. Старик кого-то распекал. Видимо, он, как обычно, стоит посредине комнаты в своем кургузом желтоватом халате и, заложив руки за спину, говорит, буравя виновника глазами.

Кондратия Степановича Агничка знала очень давно, с самого детства. Жил он в квартире напротив и частенько заходил по-соседски «на огонек». И все же девушка готова была выслушать выговор от любого хирурга, даже от матери, чем встретиться с укоряющим взглядом старика. Удивительные глаза были у Кондратия Степановича, совсем не похожие на стариковские: ясные, ярко-синие, они смотрели из-под совершенно белых жестких бровей по-особенному строго и испытующе.

Кондратий Степанович работал в клинике очень давно. Во время войны, когда здесь был образован госпиталь, он также занимал должность ведущего хирурга. Но в сорок третьем году ушел на фронт и вместо него осталась Галина Ивановна Катаева — мать Агнички. Девушка помнила тот день, когда он снова вернулся с фронта домой. Прямо с вокзала Кондратий Степанович зашел тогда к ним за ключом от своей квартиры.

— Встречайте, матушка, убеленного сединами фронтовика, — сказал он матери, обнажая и в самом деле совсем побелевшую голову.

В тот памятный день он говорил о многом и почти ничего о себе. Он расспрашивал мать о клинике, о врачах и больных. Не упустил ни одной мелочи, словно был в отлучке не два года с лишним, а всего какую-нибудь неделю. Лишь за чаем, спуская на ложечке в стакан несколько ягодок своего любимого вишневого варенья, будто вскользь обронил:

— Осиротел я, матушка Галина Ивановна. Погибли мои ребята/ оба. Храбро погибли. Остался я один, как перст.

И долго молчал, наблюдая, как в чаю распускался густой рубиновый сироп. Ни еловой не обмолвился он об умершей своей жене, не вздохнул, не пожаловался. А вечером пошел в клинику.

Кондратий Степанович с неделю присматривался к работе Галины Ивановны, придирался ко всякой мелочи, ворчал, сердился, а затем неожиданно и категорически отказался занять свою прежнюю должность, сколько ни настаивал